С печалью в голосе он сказал в наступившей тишине:

— Речь идет о нашей жизни. Как тут можно спешить со словами, уважаемые? Надо подумать, хорошенько подумать.

Еще не смолкли слова старейшины аула, еще вздрагивала его тонкая, реденькая бородка, а уже взвился, взметнулся над толпой резкий, визгливый, как у женщины, голос Кизо:

— «Подумать, подумать»! Когда думать-то? Когда наши сакли превратятся в кучу камней, когда наши дети сгорят в огне пожаров? Когда наши посевы вытопчут лошади? Так?

— Ты не кричи, Кизо, не кричи, — урезонил его полный достоинства Беса. — Криком правды не прибавишь. Ты лучше растолкуй свои мысли людям и нашему гостю, представителю власти.

— Вот и растолкуй, Кизо! — вставил Курман.

— Клянусь прахом отца и матери, осмелюсь, растолкую. Под нашим аулом, в Цала, уже стоят царские войска. А здесь их только маленькая группа — вот перед нашими глазами. Посмотрите на них, они не сделали нам ничего дурного! Явились к нам с благородным намерением — положить конец абречеству. Прекратим же убийства и грабежи! Вот перед вами князь Амилахвари. Он только что говорил со всеми нами уважительно, как равный. Он призывал нас подумать. Подумать!

Амилахвари, довольный, кивнул головой. Правильно, мол, говорит джигит, верно.

Но тот продолжил, и князю пришлось прятать глаза от стыда.

— А ему ли особенно раздумывать? — вскричал Кизо. — Давно ли его, уважаемого человека, до синяков избил босяк, сын родителей, у которых и лишних штанов не найдется! Князь мог бы уже и саклю Хубаевых спалить, и добро их нищенское по ветру развеять. А он терпит. Те-е-рпит!

— А куда ему деваться, если он Васо боится? — крикнул какой-то смельчак, и по толпе, как весенний свежий ветерок, пробежал смех.

Среди тех, кто стоял в толпе, редкую спину минула плетка князя, и каждый был рад случаю посмеяться над ним.

Когда смех стих, Беса спросил:

— Что ты предлагаешь, Кизо? Как нам быть?

— Что я предлагаю? Я предлагаю подчиниться власти.

— И что же это значит — подчиниться власти?

— Выдать бунтарей!

— А кого ты считаешь бунтарями?

— Как кого? — смешался Кизо. — Васо Хубаева, Сослана, Карума…

— А почему вдруг они стали бунтарями, ты не скажешь людям, Кизо? — повысил голос Беса, все так же опираясь на посох, только реденькая его бороденка задрожала сильнее — Чем они тебе не угодили.

Диалог этот велся довольно стремительно, и толмач не успевал переводить.

— Что? Что сказал этот старик? — сердился офицер.

— Он сказал, что не понимает, чем этому человеку, — толмач ткнул рукой в сторону Кизо, — не угодили бедняки?

— Что за допрос ты учинил, почтенный Беса? — вмешался Курман. — Кизо, по-моему, прав. Абреки так нашу жизнь перемешали, что не поймешь, где правый, где виноватый. Битый убийцу не отличит.

— Уж ты-то отличал, на кого приставу донести! — крикнули из толпы.

Курман зло сверкнул глазами, завертел головой в поисках того, кто так нелестно о нем отозвался. Но только он, не найдя обидчика, повернулся к старику, чтобы продолжить, как еще более хлесткий выкрик плетью стегнул его сзади:

— За родным братом следишь!

И еще, еще:

— Молчал бы!

— Правдоискатель!

Как затравленный волк, Курман оглядывался и натыкался на злые или насмешливые глаза.

— А ну вас! — раздраженно махнул он рукой и тронул коня, выбираясь из толпы.

— То-то, — назидательно сказал Беса ему вслед. — Ты, Курман, и в своем-то доме не хозяин. Как же у тебя хватает наглости браться за общее дело?

И тут случилось непредвиденное: из группы молодых людей, стоявших особняком, вперед вышел Васо Хубаев и поднял руку, прося внимания:

— Выслушайте и меня, люди!

Легким шепотом листьев на деревьях прошелестело по толпе:

— Кто это?

— Да разве не видите? Это же сам Васо!

— Ой, что он делает? Зачем явился на смерть? Себя в руки палачей отдает.

— Неужели наш Васо таким стал? Красавец! Джигит!

Зубами заскрежетал Амилахвари, когда узнал в новом ораторе «уездного», рука потянулась к пистолету, но благоразумно остановилась на полпути. «Не спеши, князь, — тут же остановил он себя. — Не давай воли чувствам. Этот бродяга от твоей пули не уйдет. Только не спеши. Сейчас за тобой наверняка следит не один глаз».

И он не ошибся: сжал за пазухой подаренный Соколом пистолет, в любое мгновение готовый пустить его в дело, Гигла; поправил на коленях карабин какой-то высокий, худой парень с болезненным, серым лицом, влюбленно следивший серыми большими глазами за Васо.

Рука князя поползла назад. Он придвинулся к ротмистру:

— Это Хубаев… Его надо схватить…

Ротмистр, однако, удивил:

— Зачем? Пусть говорит. — И наклонился к толмачу: — Переводите!

Воцарилась мертвая тишина.

— Люди Иристона, дорогие земляки, деды и отцы, братья и сестры! — громко, хрипловатым голосом заговорил Васо. — Не знаю, как на вашей памяти, а на моей в первый раз у нас такой высокий гость! Жаль только, что пришел он с угрозами. А то бы надолго запомнили горы праздник встречи!

Васо усмехнулся, поправил на широкой груди черкеску. Рукава ее были засучены до локтей, полы заткнуты за пояс. Папаха, сбитая на затылок, открывала высокий, чистый лоб, ясные, пронзительные глаза.

— В первый раз на моей памяти и князь Амилахвари говорит с нами по-человечески… Ну, если и не как с равными, то хоть как с людьми. Не как со скотом! И я скажу вам, почему он так говорит!

Абрек сделал паузу, насмешливо глядя на тех, кто прятался за спинами офицера и Амилахвари. Окинул взором долину, заплаты полей на склоне, черные сакли аула, прижавшиеся одна к другой.

— Боится он потерять все, что до сих пор имел, — вот почему! Боится — и потому рад, что царь прислал сюда солдат с пушками. Без них-то он как ощипанная курица!

Смех опять пробежал по толпе, тихий, негромкий, в другое время люди были бы рады случаю безнаказанно потешиться над чванливым князем, а сейчас все беспокоились за Васо, за своего защитника. Чем-то кончится эта смелая, гордая речь?

— Послушайте, молодой человек! — сказал нетерпеливо офицер. — Может быть, о князе Амилахвари мы поговорим в другой раз? Что я должен сказать губернатору?

— Что сказать? — Васо вдруг резко повернулся к землякам: — А как думаете вы: что он должен сказать губернатору?

Толпа напряженно замерла.

— Чтоб проваливал! — крикнул Ахмет.

Курман, услышав голос брата, заскрежетал зубами, схватился за саблю, но тут же благоразумно отпустил руку. Черт знает этих голодранцев! Ты рванешься к братцу, чтоб укоротить ему язык, а какой-нибудь из них саданет тебя сзади — охнуть не успеешь.

— Вот и я то же думаю! — подхватил слова Ахмета Васо. — Пусть катится он подобру-поздорову в Гори. Горы наши, они нас не выдадут.

— Предупреждаю! — сказал офицер — Если ты… Как тебя там? Если ты будешь подстрекать народ к бунту, я прикажу тебя арестовать и заковать в кандалы!

— Вот-вот, — спокойно кивнул головой Васо. — Явится такой человек в гости, а потом, глядишь, хозяину в родном доме и места нет. Хватит! Попили вы нашу кровь с князьями да их семейками! С одной спины две шкуры снимали! Хватит!

— Солдаты! Держите его!

Те было двинулись в толпу, но тут же наткнулись на плотную стену: грудью, положив руки на эфесы сабель, встали перед ними горцы.

«Дурная голова! — корил себя Васо. — Ну разве докажешь этим людям хоть что-то на словах? Нет, они понимают только голос пули».

Наткнувшись на сопротивление, солдаты заклацали затворами винтовок, отступая, и офицер схватился за пистолет:

— Куда? Вперед! Вяжите его!

Солдаты опять было двинулись в толпу, но оттуда навстречу им решительно выдвинулись горцы с винтовками в руках, в любую минуту готовые открыть огонь. И их было сейчас куда больше, чем солдат.

— Это что? Бунт?!

Васо выступил вперед. Его взгляд был тяжел и мрачен:

— Спрячь пистолет! Твое счастье, что на нашей земле не принято обижать гостя.