Прошло несколько дней и вот мы снова сидим в боксике на этап, где к нам посадили молоденького парня. У него очень смешные неровно обрезанные ниже колен штаны.

— Что они от меня хотят?! С самого утра по боксам таскают и в камеру не ведут, — возмущался он.

— Слушай, а что у тебя со штанами? На чифир что ли штанины спалил? — спросил я.

— Менты гадкие ещё утром на шмоне их порезали. Бахрома на моих клешах им не понравились, вот и приходится теперь так ходить.

— Сразу видно что Украина! Только здесь такое может быть, — сказал Миша, вспоминая как дома в Кривом Роге милиция с дружинниками делала облавы на танцплощадках, отрезая клеша на брюках прямо на месте. Из глубины тюрьмы слышался крик, кого-то сильно били и волокли по тюремным коридорам.

— Прекратите! — услышали мы голос женщины и сильный стук в дверь. — Прекратите! Что вы, сволочи, делаете! Здесь беременная женщина! Ей плохо!

За дверями возникло замешательство.

— Закройте дверь! — командовала надзирательница, от чего крик стал приглушенным и постепенно исчез в глубине здания. Мы сидели молча, пока не открылась наша дверь и вошли два надзирателя. У пожилого мента было добродушное лицо, чего нельзя было сказать о молодом и опять с комсомольским значком на груди.

— Что это вы, ребята, в Финляндию пошли? — поинтересовался пожилой.

— Просто так, — ответил я, желая скорее от них отвязаться.

— Просто так? — переспросил молодой. — Изменники! Пристрелить бы вас нужно! Правильно, что вас финны выдали! — разошелся комсомолец.

— Выходи! — приказал он Мише.

— Перестань, пусть будут вместе, — вступился пожилой.

Брата перевели в другой бокс. Я сидел пока не открылась кормушка и мне протянули на этап две булки хлеба.

— А зачем две булки? Куда это можно два дня в «столыпине» ехать? — спросил я зэка-раздатчика.

— Ты что, не знаешь куда катишь? — удивился он, показав мне листок бумаги, — видишь, в Калининградскую область, в Черняховск.

От неожиданности я оторопел. В Черняховскую спецбольницу я не ожидал попасть.

В «воронке» кроме нас двоих было ещё две женщины. «Столыпин» стоял в ожидании на запасных путях, окруженный охраной и собаками. Вагон был пуст. Конвой повесил дополнительные замки на отсек женщин и на наш. В проходе вместо солдата на карауле прохаживалось сразу два прапорщика. Тощий, низенького роста горластый старшина-грузин гонял рядовых солдат, выполнявших покорно все его распоряжения.

— Фамыля! За што сыдышь? — направляя свет от фонаря в лицо в хорошо освященном вагоне спросил меня старшина.

— Какая тебе разница? — ответил я понимая, что он спрашивает из любопытства.

— Ты мнэ все-таки скажэшь статъю? — не отступал он.

— Что здесь происходит? — спросил прапорщик. — Смотри у меня! До утра будешь вагон скрябать, — пригрозил он мне.

Солдаты простукивали купе у женщин и повторяли:

— Спецконвой… Спецконвой…

Затем они явились к нам и тоже простучали стенки и полки вагона, отыскивая дырки. Мы легли на лавки, бросив рюкзаки под голову.

— Убрать всё из-под головы, — приказал прапорщик.

Каждый час приходил грузин. Он светил фонарём в лицо и, убедившись что это всё ещё я и мой брат, шел проверять женщин. Глубокой ночью я проснулся от громкой ругани прапорщика.

— Кто тебе разрешил лечь?! Слазь живо!

— Но уже два часа ночи, — отвечал человек с прибалтийским акцентом.

— Слазь! А то сейчас быстро слетишь и никаких разговоров, — и прапорщик прошёл мимо, не делая нам никаких замечаний.

— Ты зачем это курышь?! — теперь пристал к прибалту грузин.

— Это ты опять! Тебе что, не известен порядок? Сейчас мы тебя обучим, — подоспел на помощь к грузину прапорщик.

Прибалт уже не знал как выпутаться из этого положения и лишь бормотал что-то в свое оправдание.

— Ну, ладно, ложись, — сменив гнев на милость распорядился прапорщик и в вагоне стало тихо.

— Приготовиться с вещами на выгрузку, — прозвучала команда ранним утром.

«Странно, куда это нас привезли? — подумал я, — хлеба дали на два дня, а выгружают через ночь».

В «воронке» мы оказались с прибалтом и молдавским турком.

— Ну и конвой попалься, какой-то пешенный. То — нелься! То — не полошено! — жаловался прибалт.

Нас привезли в Гомелевскую тюрьму. Она больше походила на агитационный центр. Во дворе висели большие красочные плакаты, намалёванные местными умельцами, призывающие заключенных к коммунистическому честному труду, чтобы выйти на свободу с чистой совестью. В маленькой этапке на двухъярусных нарах сидело много людей. Худой и длинный парень с далеко выдвинутой вперед челюстью сидел за столом и разводил в моче сажу от паленого каблука, чтобы сделать татуировку. Рядом ходил другой, с лицом полного идиота от рождения. Гремели кормушки. В камеру подали хлеб, сахар и по рукам пошли миски с жидкой кашей.

— Садись есть, хватит «косить»! — обратился длинный к идиоту. — Думаешь тебе на дурке лучше будет? Там тебе живо серой зад надерут.

Дурака посадили за стол, сунули ему под нос миску и вложили ложку в руку. Он съел всю кашу и сидел в глубоком раздумье, решая свои дурацкие проблемы как жить дальше. Сразу после завтрака всю камеру вывели на этап.

— Стройся по одному! — скомандовал конвой. — Марш в машину!

Машина была одна, а заключенных с полсотни, все не помещались. Я тянул Мишу в конец колонны. Прибалт стоял перед нами. Машина заполнилась быстро и изнутри доносились вопли, ругань и мат. Трое солдат, уперевшись в стенку фургона сапогами заталкивали зеков внутрь.

— Следующий, давай! — командует мокрый от пота солдат. Им оказался прибалт, эстонец с короткой фамилией Сиг. Несколько сапог уперлись ему в плечи, в спину и начали запресовывать в камеру. Солдаты пыжились изо всех сил, стараясь затолкнуть Сига, но у них ничего не получалось. Мы с Мишей понимали, что если Сига втиснут, то следующими будем мы.

— Не влезет! — махнул рукой старшина. — Придется ещё одну ходку делать. Ладно, вылазь!

Эстонец вылез, кряхтя ощупывая свои бока.

— Везёт тебе! — пошутили мы, едва сдерживая смех.

— И прафта фесёт! — засмеялся он.

Из машины вышли ещё двое, тяжело дыша после пережитой утрамбовки. «Столыпин» находился в пяти минутах езды от тюрьмы. Солдаты потеряли больше времени и сил на загрузку заключенных из-за своей лени. Ведь можно было сразу сделать два рейса. Это была типичная ментальность людей в этой стране.

Конвой вагона оказался тот же и бедный эстонец даже сразу поник.

— Опят оны! — всё, что он мог сказать.

Старшина-грузин узнал нас, эстонца и, улыбнувшись как старым знакомым, пропустил в вагон без всяких расспросов.

— Статыя, фамылья, срок? — повторял он, когда очередь дошла до идиота.

— Он дурак. Он ничего не понимает! — отвечали грузину за него сокамерники.

— Молчат! Я вас не спрашиваю! — орал на них грузин. — Два года у него! Кража!

— Он дурак, он ничего не знает, — кричали грузину из других отсеков вагона.

— Молчат! Я сам знаю. Я его спрашиваю. Статыя, фамылья, срок?!

Из отсеков понеслись колкие насмешки в адрес грузина. Он этого не мог перенести и побежал через весь вагон докладывать прапорщику. Разъяренный прапорщик выскочил вместе с ним и быстрым шагом они проследовали к камере дурака.

— Больной он! — кричали зэки. — Два года у него за кражу!

Прапорщик сообразил, что имеет дело с больным человеком и быстро перестал злиться.

До Минска поезд шел шесть часов. В тюрьме нас посадили в маленькую двухместную камеру в полуподвале, пообещав утром выдать матрасы.

Утро началось с обычной тюремной суеты. Хлопали кормушки, гремели чайники, раздавали завтрак.

— Начальник, что вы нам дали!? — закричал я в кормушку, когда увидел, что нам дали алюминиевые ложки без ручек.

— Такие у нас все, — ответил надзиратель.