Эта ниточки ведет нас в «Мирный», потеряем ее — могут быть неприятности.

— Командир, руководитель полетов на связи, — докладывает Сырокваша.

— Роман Петрович, что у тебя? — Ковригин бывший летчик, и я ему доверяю.

— «Молоко». Зажигаем плошки. Сильный боковой ветер.

— Понял.

Приземлились, зарулили на стоянку.

— Боря, — окликнул я бортрадиста, — передай Бубелю, что мы дома. Ждем теперь их.

С Израелем попрощались очень тепло и улетели на ледовую разведку. Подошли остальные суда, мы поработали на их разгрузке и стали разлетаться «по углам».

Забегая вперед, скажу, что с Юрием Антониевичем мне пришлось еще много раз встречаться в Госкомгидромете, в МГА, в Министерстве морского флота, где обсуждались вопросы взаимодействия гражданской авиации, науки и Морфлота, и всегда эти встречи были радушными, теплыми и непринужденными. Он умеет показать человеку, которого уважает, что искренне рад тому, что встретил его в своей жизни. А еще в нем есть черта, которую меня научили ценить в людях с детства, — высокий профессионализм. С учеными говорит на их языке, моряки, летчики, геологи, представители других профессий признают в нем своего человека. При этом всегда в нем чувствовался государственный деятель, умеющий решать сложнейшие проблемы...

«Грязное» топливо

Но вернемся в «Мирный», к плановым полетам. Петр Павлович, как всегда, находимся там, где объем летной работы больше всего. На этот раз — на шельфовом леднике Эймери, где научные исследования разворачивались широким фронтом. Мы с Заварзиным летали на «Восток». Дела шли хорошо, и это убаюкивающее благополучие все больше стало меня настораживать. Каким-то непостижимым образом, в нем имеют привычку зарождаться неприятности, которых, как правило, перестаешь ждать.

Экипаж в этой экспедиции у меня совершенно новый, хотя, лучше ли, хуже ли, но с каждым я уже был знаком. Второй пилот — Толя Дуксин, года на два старше меня, вполне состоявшийся летчик. Он служил до того, как попал в «Полярку», в истребительной авиации, летал на Су-17Б, стал летчиком-инструктором. Но, волею судеб, с ВВС ему пришлось распрощаться. Ко времени ухода в 18-ю САЭ Дуксин успел полетать в Арктике, приобрести определенный опыт, а вот мне работать с ним в Союзе не довелось. Единственный из нас он имел два высших образования — техническое и гуманитарное, отлично знал английский язык.

Штурман — Слава Дарчук, помоложе меня, но для своих лет опытный и надежный специалист, успевший полетать и в разных регионах страны, и в высоких широтах.

Бортмеханик Николай Нилович Чураков — самый старший из нас, по моим меркам — «старик», поскольку ему уже было за пятьдесят лет, он отлично летал не только в Арктике, но и работал в Антарктиде до того, как я в нее попал. Он меня подкупал каким-то душевно-добрым отношением к Ил-14, иногда мне казалось, что Нилыч ухаживает за ним, как за живым существом, и тот отвечает ему взаимностью. В труднейшем полете на «Новолазаревскую» машина вела себя безукоризненно, словно понимая, что малейший сбой в ответ на наши с Дуксиным движения штурвалом и педалями может привести к беде и тем самым она подведет Чуракова.

Единственный, с кем мне уже довелось раньше работать в одном экипаже в Арктике, — радист Борис Сырокваша. С ним мы горели в Тикси... Его основной чертой характера была надежность.

В одном из полетов на «Восток», когда после разгрузки мы уже собрались возвращаться домой, получаем радиограмму: «По прогнозу погода в «Мирном» ухудшится...» Решили лететь, предварительно заправившись дополнительно топливом из тех запасов, которые завезли нам сюда для полета к Южному полюсу. Если все-таки погода «прижмет», уйдем на Эймери, где она, как правило, лучше, чем в других районах Антарктиды.

— Боря, как связь?

— Устойчивая, командир, — успокоил нас Сырокваша.

— Помехи?

— Практически, нет.

— Ну, тогда поехали.

Мы вылетели первыми, Заварзин на тридцать минут позже. При подходе к «Комсомольской» бортмеханик переключил питание двигателей на топливный бак, который мы заправили на «Востоке» из запасов.

— Николай Нилыч, — я сразу уловил неладное, — видишь, давление топлива в правом двигателе падает?

— Вижу. Или насос барахлит, или фильтры забивает. Скорее всего, фильтры — давление падает медленно.

Прошло еще несколько минут и давление упало ниже всех допустимых пределов. Неприятно засосало под ложечкой. Казалось бы, что переживать? Но мы шли мы на высоте трех с половиной тысяч метров, а ледник под нами был всего в шестидесяти-семидесяти метрах. На одном двигателе машина на такой высоте не пойдет — в этом случае теоретически потолок у нее две тысячи метров, а практически — еще метров на триста меньше. Полет возможен только с потерей высоты, но снижаться некуда — под нами лед. Связался с Заварзиным:

— Володя, бак с топливом с «Востока» не включай, похоже, оно некондиционное. У нас, кажется, забились фильтры, такого раньше не было. Что будешь делать?

Заварзин думал недолго:

— Пойду на «Эймери». А ты?

— Пройдешь «Комсомольскую», «привяжешься» к ней и иди к Москаленко. А я пойду в «Мирный». На маршруте к «Эймери» высота ледника растет, а если движок совсем «сдохнет», придется идти на вынужденную. Санно-гусеничные поезда в эти районы не ходили: как нас искать будут? Поэтому пойду строго по дороге, где, в случае чего, и сяду.

— БЦН включил?

— Да, — мы включили дополнительные насосы, падение давления на какое-то время приостановилось, затем оно снова поползло вниз, — но это плохо помогает. Видимо, все-таки шелковый фильтр забило...

Мы разошлись.

— Боря, — попросил я бортрадиста, — свяжись с «Мирным». Скажи, что идем к ним, пусть готовятся к приему нашего Ил-14. Постараемся дотянуть на одном двигателе.

Но «Мирный» хорошо слышал наши переговоры с Заварзиным, и реакция руководителя полетов оттуда была очень оперативной:

— Прилет в «Мирный» категорически запрещаю. Погода ухудшается. Идите на «Эймери».

Меня это неприятно удивило. Анатолий Федорович Головачев находился в «Молодежной», а здесь его напарником работал бывший командир эскадрильи военно-транспортных самолетов из Тикси, и уж от него-то я меньше всего ожидал столь категорического «нет».

— Жилка-то у парня потоньше, чем у Головачева, — хмуро бросил Дуксин.

— Не нам его судить, — оборвал я Анатолия, — он в Антарктиде впервые и, похоже, не понимает, что на одном двигателе мы до «Эймери» не дойдем, а найти нас потом будет непросто.

— А что же инженер молчит?

Я лишь пожал плечами. С ним тоже не повезло. Он не был эсплуатационником, в «Мирный» попал с командной работы — пробился через друзей в УГАЦ, считая, что здесь и денег подзаработать можно, и мир посмотреть. Ил-14 он знал плохо, но это до поры, до времени нивелировалось работой отличных авиатехников.

Инженер тоже поддержал руководителя полетов, запрещая нам посадку в «Мирном».

— Боря, передай еще раз: иду в «Мирный», и никаких гвоздей. И запиши эту команду в свой журнал! Отбей телеграмму Москаленко о нашем решении.

Петр Павлович нас отлично понял и дал «добро» на полет в «Мирный», хотя я понимал, как тяжело он на это шел: погода в районе аэродрома резко ухудшилась.

«Вот и все, — подумал я, — теперь только вперед». Взглянул на Дуксина, оглянулся назад. Лица у ребят спокойные, единственное, что отличает этот полет от других, — отсутствие шуток и добродушного «подкалывания», которыми мы обычно обменивались в рейсах.

Время тянется медленно, сизая дымка затягивает горизонт. Ил-14 идет с небольшим снижением, но и ледник ползет под уклон.

— Командир, — в голосе обычно невозмутимого Сырокваши прорывается плохо скрываемая злость, — опять «Мирный» блажит, требуют, чтобы мы шли на «Эймери».

— Кажется, это уже в шестой раз? — мне совсем не хочется, чтобы экипаж задергали совершенно бессмысленными приказаниями задолго до посадки, когда всем нам придется работать без права на малейшую ошибку. Черт подери, эти люди, сидя в тепле и покое, дрожат за свою карьеру больше, чем того допускают приличия! Ведь, если с нами что случится, они и так уже подстраховались добрый десяток раз.