— Не к добру это, — сказал Толя Сапожников, — не к добру. Мы молчали, заворожено глядя на рассвет, а Антарктида со всей своей мощью, размахом и какой-то ужасающей удалью хлестала по небосводу неправдоподобно прекрасными красками, тон которых, меняясь, бил по глазам, по сердцу, по мозгам... «Неужели все это она устроила только для нас?! — думал я, глядя в полыхающее небо. — Никого же здесь больше нет... И что она хочет этим сказать? О чем она нас предупреждает? Или это — угроза, и Сапожников прав?!»
Мы долго так стояли, пока с залива Прюдс, на берегу которого я вдруг как-то остро и болезненно почувствовал себя неизмеримо малой песчинкой в бесконечно грозном Космосе, не потянуло туманом. Антарктида задернула занавес...
Оглянулся вокруг. Ветер швырнул мне в лицо мелкий колючий снег, смешанный с моросью.
— Командир, это циклон? Тогда застрянем здесь-надолго...
— Не думаю. Оттуда ему взяться? — успокоил я экипаж, не подозревая, что в это необычное лето и циклоны могут вести себя не по правилам. — Утренний сток подморозит колею, и мы уйдем. Сапожников, — окликнул я второго пилота, — у тебя же сегодня день рождения — 29 января!
— Вот дьявол, — засмеялся Толя, — а ведь правда. Как же я забыл?!
— Готовь праздничный стол...
Попили кофе, я разрешил всем поспать пару часов, а сам вышел из самолета. Он подрагивал под порывами ветра — одинокий, исхлестанный метелями, с облупившейся кое-где краской и... родной до боли. «Жаль, что ты не умеешь говорить, — я погладил его по лопасти винта, — сегодня у нас было бы что обсудить...» Я пошел по следам лыж. Примораживало, хотя воздух был насыщен моросью, как губка. Тревога, беспокойство, рожденные загадочно фантастическим рассветом, понемногу рассасывались, сердце стало биться в привычном ритме, но предчувствие беды оставалось жить в душе, и отмахиваться от него я не стал — Антарктида давно научила меня верить ей. «Только откуда она придет, эта беда? — думал я, бредя в снежно-ледовой каше. — Конец сезона уже близок, значит, мои предчувствия не так уж беспочвенны. Кто, где и когда?! Кто мне подскажет?» Я оглянулся. Маленький Ил-14 висел в пустоте, рядом с ним висел домик, а подо мной клубилось «молоко» — подошла белизна. Осторожно ступая, чтобы не упасть, я стал возвращаться...
Прошло два часа, солнце поднялось повыше, белизна растаяла, пришло время будить экипаж. Сам я не отдыхал уже двое суток, но нервное напряжение, вызванное необычностью ситуации, в которую мы попали, не давало расслабиться, и спать я не хотел. Снова согрели кофе, устроились в остывшей кабине, запустили двигатели... Взлетели с первого раза, хотя разбег получился очень длинный — лыжи удалось оторвать от пробитой нами колеи только на последних метрах, тогда как обычно нам хватало дистанции, вчетверо меньшей. Решили вначале идти на «Союз», где мы оставили бензина, — с тем запасом топлива, что у нас осталось, до «Молодежки» мы бы не дотянули. Прогудели над «Союзом», переполошив всю «науку»: «Откуда утром самолет?!» Приземлились на небольшом озере, лежащем рядом с базой, рассказали Полякову и Пимашкину о своих злоключениях, попили чаю и, залив в баки свой же бензин, улетели в «Молодежную».
Но отдохнуть нам не дали. Едва экипаж лег спать, меня вызвали к начальнику станции — нужно выполнить срочный санрейс, опять на базу «Союз». В залив Прюдс вошло наше морское судно, его капитан просит оказать медицинскую помощь одному из членов экипажа, у которого обнаружили острый аппендицит. В считанные минуты собрались, подготовили Ил-14, взяли на борт старшего врача экспедиции Володю Головина и улетели. На «Союзе» Головин перескочил в Ми-8 Юры Зеленского и отправился на корабль. Операцию он провел очень быстро — помощь подоспела вовремя, но оставлять больного на корабле было нельзя. Вертолетом же привезли его на базу, перегрузили в самолет, и мы доставили его в «Молодежную». Когда я вышел из самолета, холодный стоковый ветер умыл мне лицо свежим запахом чистого льда...
Наступил февраль. Сидим «на приколе», ждем погоду, хотя Антарктида блестит, как лакированная, — всюду бегут ручьи, плещет вода, сочится по ледникам, пропитывает собой снег и он становится синим. Миллионы солнечных зайчиков весело пляшут везде, куда ни бросишь взгляд. Все, как весной... Как я радовался ей когда-то дома, в деревне. Ее приход означал конец холодам и вьюгам, обещал скорое теплое и ласковое лето, рыбалку, сенокос... Мама, когда приходили такие дни, как стоят сейчас, говорила: «Зиму пережили... Теперь нам станет лучше». И вправду — становилось лучше.
Сейчас тоже сияет по-летнему жаркое солнце, но у нас на душе мрак и тревога — полеты не идут, научные программы летят «под откос», гнетет чувство вины, хотя в чем нас можно винить? В том, что Антарктида сменила свой гнев на неслыханно щедрую милость?! Народ на станции повеселел, ходит с облупившимися носами и щеками — обгорают, как в Сочи. Нам же это тепло не в радость.
Чтобы хоть как-то отвлечь экипаж от мрачных мыслей, вечером 3 февраля разрешил устроить празднование сразу трех дней рождения — у второго пилота Толи Сапожникова, у штурмана Саши Иванова и бортоператора Федора Чистякова — они почти сошлись. Вручили именинникам подарки — самоделки, попили чаю, поговорили о доме, вспомнили родных и близких... Но веселье не получилось — невыполненная работа не дала расслабиться, и мы разошлись спать.
Рейс в неизвестность
Несмотря на развеселившуюся не в меру Антарктиду, в начале февраля мы все-таки сумели сделать несколько вылетов, но 10-го числа, приземлившись на оставшемся осколке нижнего аэродрома, снова стали «на прикол» и четыре дня не летали. Из Москвы потоком шли радиограммы о готовности к вылету Ил-76ТД, руководство САЭ отбивалось: аэродромы «Молодежной» и «Новолазаревской» не могут его принять из-за высоких температур наружного воздуха — ВПП тают... Оттуда «давили» — рейс во что бы то ни стало надо сделать «подарком» очередному съезду КПСС, который вскоре откроется в Москве, а мы тут, в Антарктиде, саботажники и не понимаете всего величия задуманного шага. Руководство САЭ поэтому все силы бросило на подготовку ВПП у горы Вечерней, и мы не могли даже заикнуться, что нам нужен тягач или бульдозер. Ближайший вылет, который могли нам помочь обеспечить, был назначен на 15 февраля.
А 15-го числа я встречал на Вечорке Ил-14 Виктора Петрова и Валерия Белова. Наконец-то они закончили основную работу на «Дружной» и теперь перегоняли этот самолет в «Мирный», на помощь машине, что уже больше месяца в одиночку летала на «Восток». Я восемь сезонов отработал на той трассе и хорошо понимал желание командира отряда Евгения Александровича Склярова как можно быстрее перебросить в «Мирный» еще одну машину: сезон близится к концу, «восточники» нервничают, что не успеют получить все необходимое к началу зимовки, руководство САЭ тоже не в восторге от того, что на «Восток» летает всего один Ил-14... Да и самому Склярову не позавидуешь — год назад я был «в его шкуре», когда день и ночь молил всех святых, чтобы с экипажем, который один ходит на «Восток», ничего не случилось. Когда в прошлом сезоне Белов, Сотников и Табаков вместе с другими членами экипажа дошли от «Дружной» до «Мирного», у меня началась новая жизнь — я будто сбросил с души десять тонн листового железа.
... Петров с Беловым прилетели вечером, мы все загрузились в вездеход и поехали в Дом авиатора на «Молодежной». Пока экипаж устраивался на ночлег, мы поставили в план вылет этого Ил-14 на утро, попросили метеорологов повнимательней отнестись к прогнозу погоды и тоже отправились к себе. Петров ушел спать, а мы с Беловым, наконец-то, остались одни. Меня неприятно царапнуло то, что Скляров выдал распоряжение Валерию лететь только до «Молодежной», а Петрову идти в «Мирный» без него.
— Сколько раз он летал по этой трассе?
— Только в этом году, до начала работы на «Дружной». Скляров дважды «провозил» его в «Мирный» из «Молодежной» и обратно, показал и рассказал экипажу обо всех нюансах трассы. А потом он весь сезон отлично отработал с нами, у меня замечаний к нему нет.
