— «Ноги» они бы нам сразу пообрывали, — мрачно улыбнулся Дуксин, — а ведь мы просили дать микрорельеф, макрорельеф, длину полосы, толщину снега и льда.

— Плохо, значит, просили, — я попробовал защитить японцев. — Ты же видишь, самолетов у них здесь нет, значит, и авиаторов нет. Тогда, какой спрос?

Прием нам устроили по лучшим традициям, с соблюдением всех правил японской кухни. И есть пришлось бамбуковыми палочками, которых никто из нас до этого в руках никогда не держал. Помучались мы слегка, но все же голод заставил и палочки освоить. Правда, забегая вперед, скажу, что к ужину столы были сервированы и ножами, и ложками, и вилками.

Станция нам понравилась. Везде чисто, уютно. Оборудование — новейшее, склады забиты отличной одеждой, продуктами, напитками. Нигде ни одного замка, даже на пороховом складе. Только табличка на дверях: «Не курить!»

— Видишь, командир? — подтолкнул меня Дуксин, кивнув на табличку.

— Ну и что? — не понял я.

— А то, что табличка не на японском, а на английском. На нем они прекрасно объясняются, поверь мне, я английский хорошо знаю.

— Спишем это на то, что японцы в этом году «впервые» видят русских и для них мы — незнакомая цивилизация.

— Ладно, спишем, — улыбнулся Анатолий.

Перед ужином мы с Израэлем решили немного прогуляться к морю. Когда подошли ко второму месту, где нам рекомендовали приземлиться, я взял камень и бросил на лед. Он пробил его и ушел под воду. Израэль лишь молча пожал плечами...

А потом был теплый, веселый ужин, и расстались мы друзьями. Кинокамеры работали без отдыха до самого прощания.

Взлетели без приключений, пришли в «Молодежную», и тут, не знаю по чьей команде, нас вызвали из самолета, выстроили у трапа. А потом начались аплодисменты и речи — членов комиссии, американца Грэга Вейна, который тоже прилетел с нами, Юрия Антониевича Израэля.

— Слушай, командир — шепнул мне Дуксин, — у меня щеки сейчас полыхнут от смущения.

— Терпи и привыкай к славе, — улыбнулся я.

Мы получили благодарности от всех, кто имел власть их объявлять, а также — приглашение на встречу Нового года. На вечере мы почувствовали, что отношение к авиаторам резко изменилось: первые поздравления под бурные аплодисменты — нам, лучшие места — нам.

Когда веселье перекинулось и на другие подразделения, Петр Павлович Москаленко, который усадил меня рядом с собой, тихо сказал:

— Спасибо. Ты показал, что мы можем, а в экспедиции есть немало людей, которые начальству в рот смотрят. Я вижу — тяжело вам было, ты, по-моему, похудел?

— У японцев взвесился, шесть килограммов не досчитался.

— Ну, давай, нагуливай вес заново, — засмеялся он. — Тебе ведь еще рейсы к австралийцам и американцам надо сделать.

— Когда пойдем в «Мирный»?

— Как только позволит погода. Тот циклон, что прихватил вас в «Новолазаревской», завтра будет здесь. А теперь хватит о работе, встречай Новый год!

Подарок судьбы

Первого января 1973 года у всего научного состава «Молодежной» выходной день, но на нас эта роскошь не распространяется. Надо готовить машину к полету в «Мирный», поэтому, поспав четыре часа, едем на аэродром.

Вечером встретились с Израэлем. Торопить он нас не торопит, но по всему видно, что ему не терпится улететь в «Мирный», по пути проинспектировав австралийскую станцию «Моусон». Мне все больше и больше он нравится своим подходом к делу. Кажется, нет профессии, в которой бы он был дилетантом. Блестяще разбирается во всех науках, которые представлены, здесь в Антарктиде, учеными и специалистами самых разных НИИ. Его видение и понимание того, кто чем занимается, очень быстро расставляет всех участников экспедиции по важности работ. Впрочем, никто и не пытается ему возражать, когда он ведет разбор того, что видел, — аргументация Израэля безупречна.

Он встретил нас с Москаленко радушно и тепло, предложил чаю:

— Ну что, когда пойдем в «Мирный»?

— Вы собираетесь по дороге где-то останавливаться? — Москаленко поджимают сроки и любая задержка по пути нам ни к чему.

— Да, хотелось бы посетить «Моусон» и заглянуть на ледник Эймери. Вы же знаете, в этом году мы там планируем значительно расширить исследования.

— Твое мнение, Евгений? — Петр Павлович четко выполняет летные законы. Я — командир корабля, и решение на вылет принимать мне.

— Если хотите лететь, то подъем — в три часа. Взлетать будем, пока работает стоковый ветер и полоса держит машину.

— Договорились, — подводит итог Израэль.

Но взлетели только в семь утра — дает себя знать старая «болезнь»: долгие проводы, прощание, последние указания у трапа. Когда подошли к «Моусону», ни одной подходящей посадочной площадки найти не удалось. Весь район изрезан глубокими трещинами. Поэтому, покачав крыльями австралийцам, уходим на Эймери. Посадка в районе прошлогодней базы, короткий осмотр, взлет. И снова Израэль меня поражает умением схватить суть проблем, которые неизбежно возникнут перед теми, кто готовится сейчас к выгрузке на этот ледник. Его высказывания, четкие, лаконичные, предельно рациональны.

От «Дейвиса» погода начинает портиться, и на западном шельфе залезаем в настоящий ад: сырая облачность, болтанка, обледенение, скорость ветра, бьющего нам в лоб, достигает ста сорока километров в час, а горючее мы сожгли, кружась над «Моусоном» и при заходе на «Эймери». Москаленко молчит, в этом молчании угадывается немалое напряжение, но в управление Ил-14 он не вмешивается. Антарктида словно устала сиять и радовать нас своими красками — весь видимый мир оделся в серое. Исчезли тени, полутени.

«Хорошо, что аэродром в «Мирном» я знаю, как самого себя», — эта мысль успокаивает. Лампочки топливомеров горят ровным красным светом, но уже виден Хасуэлл. Садимся с ходу, хотя после зимовки здесь еще ни один самолет не приземлялся, а мне очень хотелось посмотреть ВПП сверху. Но топливо, топливо... Все обошлось, как нельзя лучше, — и посадка, и пробег, и заруливание на стоянку прошли мягко, машину нигде даже не тряхнуло. И тут же навалились сумерки, тусклые, серые.

— Аэродром посмотрим завтра, — решил Москаленко. — Если будет летная погода, на «Восток» надо лететь как можно быстрее: на станции почти не осталось продовольствия. Да и у Израэля времени остается очень мало, а работы — много.

Утром погода улучшилась, все снова засверкало. Москаленко, наш экипаж, авиатехники сразу после завтрака на вездеходе помчались на аэродром. Приехали.

— Давай-ка, Женя, пройдемся по вчерашнему следу, — предложил командир отряда, — посмотрим, как себя ВПП чувствует.

— Пошли.

Вот первое касание основных лыж, здесь мы опустили лыжонок, а это что?! След обрывается у края глубокой и широкой трещины и продолжается за ней. Чувствую, как сердце начинает биться быстро-быстро, словно я не в «Мирном», а на «Востоке».

— Осторожно, по своим следам уходим к вездеходу, — голос Москаленко спокоен.

Возвращаемся к вездеходу, обвязываемся страховочной веревкой. Я, как самый легкий, со снегомерной пешней пойду впереди, следом за мной — Москаленко, замыкающим — Толя Дуксин. В нем весу в антарктической одежде больше ста двадцати килограммов, и, если я провалюсь в трещину, они с Москаленко должны удержать меня в качестве противовеса.

Снова повторяем пройденный путь по следу нашей машины. Дважды пешня свободно пробивает снежный наст, значит, под нами трещины. Осторожно обходим ту, которую Ил-14 проскочил на скорости, это и спасло нас — снежный мост рухнул через мгновение после того, как мы миновали его. Осматриваем трещину. Бездна, глубокая бездна.

— Если бы лыжонок провалился, машина врезалась бы в стену льда, и кабину летчиков просто смяло бы.

Но Москаленко вносит коррективы в мой вывод.

— Если бы мост рухнул под нами, я не уверен, что в живых вообще осталось бы большинство из тех, кто был на борту. Пошли дальше...

Снова пешня уходит в пустоту под снегом — раз, другой.

— Эй, Нансен, ты что остановился? — окликает меня Москаленко.