— Черная точка на горизонте, — кажется, я сказал это тихо, но все услышали. Приник к лобовому стеклу Костырев, Жилкинский сжал мне плечо, тоже рванувшись вперед.

— Гаусберг, — в голосе Серегина зазвенела радость. — Это Гаус!

— Не может быть, — почему-то вырвалось у меня. Напряженность в кабине сменилась радостью и возбуждением. Наверное, так чувствует себя команда терпящего бедствие корабля, когда услышит чей-то крик: «Земля!»

— Мы над Западным шельфовым ледником, — Серегин отлично изучил этот район раньше и по картам, и в полетах, которые мы здесь выполняли. — А чернеет северная сторона горы Гаусберг. Она, как уголек, видна на белом. С юга, с ледника мы бы ее не заметили — она снегом забита. Женя, держи курс на нее...

Мы молчим, а Серегин говорит, говорит... Что же, он имеет на это право. Ночью в облаках, без радионавигационного обеспечения с «земли», не зная, в какие игры играют с нами ветры, всего лишь один раз «ухватив» звезды, Серегин, все-таки вел нас правильно. А ведь мы еще и семь раз меняли курс, уходя в море на поиски связи... Тринадцать часов он жил в мире цифр, уравнений, формул, боролся с Антарктидой, которая воровала скорость, сбивала с курса, прятала звезды и вынуждала лгать компасы. Гора Гаусберг, на которую мы теперь шли, стала судьей в этой схватке. Сейчас победил Серегин. Антарктида этой победы не простила. Через двадцать два года она «отыгралась» здесь же на экипаже Виктора Петрова, а пока...

— Штурман, потопаем в «Мирный» вдоль берега, не над ледником. Курс?

— Командир, курс сто двадцать два градуса.

Костырев мог и не задавать этот вопрос — ориентировка восстановлена, видимость улучшается, — вон уже видна группа знакомых айсбергов. Но надо же воздать должное штурману за его работу, даже если полет еще не закончен?! Я глубоко вздохнул один раз, второй... Дышится легко, хотя красные лампочки горят по-прежнему. Но теперь в их свете уже не было тревоги. Ну, подойдет горючее к концу, значит сядем на припайный лед. Даже если повредим лыжонок, у Минькова два Ли-2 в полной готовности к вылету стоят. На них нам и топливо подвезут, и людей подошлют для ремонта. Лед крепкий, за зиму набрал толщину, по нему и тягачи смогут пройти. В любом случае мы уже почти дома, и Антарктиде машину не отдадим. А вот при вынужденной посадке на куполе, в незнакомом месте, она могла бы и поживиться нашим Ил-14, если бы мы подломались серьезно.

— Командир, есть дальняя связь.

— Запроси погоду, Петр Васильевич. И скажи, что идем домой, хотя горючее на пределе. Пусть готовятся к приему.

Костырев снова убирает газ, но теперь это не вызывает во мне никакого внутреннего протеста, да и управлять легче при хорошей видимости. Уж очень не хочется садиться во льдах, создавать хлопоты и людям в «Мирном», и себе. Пришло какое-то успокоение, появились силы, наверное, в спорте это называют «вторым дыханием». А может, просто срабатывает притяжение «Мирного» и мое уставшее до предела тело, подлетая к родному аэродрому, бросило в работу последние резервы?

— Командир, я кофе приготовил. Костырев вопросительно смотрит на меня.

— Пейте, Михаил Васильевич, я в норме.

Межевых приносит чашку командиру, и тот пьет горячий кофе, не покидая кресла. Затем наступает моя очередь.

— Погода в «Мирном» звенит, — Бойко рад нам сообщить хорошую новость.

— Попроси, пусть пустят несколько ракет.

Мыслей никаких нет. Все внимание на приборы и, конечно, топливомеры. Никогда бы не поверил, что они могут гипнотизировать, но это так. Держась взглядом за береговую черту, скользящую справа, я, кажется, ни на миг не выпускаю из поля зрения и стрелки, дрожащие у нулей. В кабине снова повисла тишина. Костырев «вывесил» Ил-14 на лезвии бритвы. Самолет подрагивает, словно по нему вдруг пробегает дрожь озноба — он идет по невидимой кромке, которую мы оба ощущаем всем своим существом.

— Командир, вижу ракету, — в голосе Серегина не осталось и следа от былого возбуждения.

Костырев молча кивает головой. Внизу под нами медленно — слишком медленно! — ползут места, над которыми мы можем бы лететь даже с закрытыми глазами. Стрелки уже прочно легли «по нулям», красные лампочки светят равнодушно — свое дело они сделали, в баках остался незамеряемый остаток топлива.

— Васильич, скажи Минькову, что садиться будем с ходу.

— Хорошо, командир.

Двигатели гудят ровно, но мне вдруг начинает казаться, что в их работе что-то меняется. Нет, обороты, температура головок цилиндров, масла, давление в системе — норме.

— Выпустить шасси, — голос у Костырева бесстрастный и спокойный.

— Шасси выпущено.

Острова Строителей приближаются справа и спереди. Они что — застыли?

— Вижу ВПП, — это Серегин.

Все. Если раньше еще была возможность уйти куда-то в сторону, то теперь мы можем сесть только на полосу. Заходим с запасом высоты. Скорость, закрылки, скорость снижения, удаление, высота... Мозг работает в привычном режиме, просчитывая входящую информацию, а руки — ноги доводят команду до машины. Проходим барьер.

Выравнивание. Ил-14 чуть приподнимает нос и лыжи едва слышно касаются снега. «Полосу-то как хорошо укатали, — проносится мысль, и тут же ее сменяет другая. — Что с левым двигателем?» А ничего... На пробеге он «съел» последнее топливо и заглох. Подошел тягач, подцепил Ил-14 и потащил на стоянку.

Я вдруг поймал себя на том, что не чувствую ни радости, ни какого-то облегчения, только опустошенность. Не хочется говорить ни с кем и ни о чем. Ну, пришли и пришли... Молча оделись, так же молча вышли из самолета. Миньков, нужно отдать ему должное, тоже не стал ни о чем спрашивать, лишь сказал:

— За машину не беспокойтесь. Давайте, артель, домой... Приехали. Молча разделись. Молча разбрелись по комнатам, побросали рюкзаки.

— Командир? — я вопросительно взглянул на Костырева.

— Доставай.

Я вынул флягу питьевого спирта, лежавшего у меня как неприкосновенный запас. Подошли Межевых с Жилкинским — они жили в «техническом домике» недалеко от нас. Без слов накрыли стол на кухне, молча выпили по стопке, по второй... И только теперь мы заговорили.

... Заснуть не могу. Это кажется странным — позади почти четырнадцать часов в небе, труднейший полет, можно, наконец, сбросить накопившееся напряжение, а сон не идет. Вспыхивают в памяти какие-то эпизоды нашего рейса, бьют в глаза очереди из снежинок... Только наплывает забытье, как тут же начинает казаться, что я в кабине, пилотирую Ил-14 и за штурвалом засыпаю. Вздрагиваю всем телом, прихожу в себя и с огромным облегчением вижу, что я — дома.

С этой мыслью заснул, а утром она всплыла снова: «Мы — дома...» Я открыл глаза. И вдруг очень остро ощутил, что настоящий мой дом далеко, там, где есть запахи, краски, жена, дети, друзья... Где осталась обычная жизнь, радостей которой почти не замечаешь, пока живешь ее ежедневными заботами. Чтобы оценить эти радости, надо уехать так далеко, как уехали мы. И вот теперь до острой душевной боли захотелось вернуться к ним. Но...

Остаемся на новый сезон

Миньков ввалился к нам, когда мы заканчивали пить чай. Разделся, подсел к столу. Ему тоже поднесли кружку на блюдце.

— Ну, артель, оклемались после вчерашнего полета?

— Оклемались, — сказал Костырев, — но все кости до сих пор болят.

Миньков лишь молча кивнул головой. Его молчание насторожило нас — было ясно, что командир отряда пришел с новостью, не очень радостной. За то время, что мы прожили в Антарктиде, людей, с которыми работаешь, начинаешь понимать каким-то шестым чувством.

— Ладно, Борис Алексеевич, не тяни душу. Выкладывай, с чем пришел, — не выдержал Мельников, тоже подсевший попить чай с нашим экипажем.

— В общем так, — Миньков отодвинул кружку. — Пришла телеграмма из Москвы. Нам предлагают остаться поработать сезон в десятой САЭ. Летчиков на замену нам не послали.

В домике повисла тишина. Где-то капала вода, тихонько поскуливал ветер в трубе.