— Ничего, Толя, ты просто устал, — голос Костырева звучит все так же успокаивающе. — Иди, отдохни, попей чайку, ты, ведь и так уже которые сутки на ногах. Тебя сменит Жилкинский, он немного отдохнул.

Межевых тяжело поднимается и уходит в грузовую кабину.

— Озеро Ричардсон... Серегин напомнил о нем.

Черт! Как я не догадался сам?! За несколько месяцев до нашего прихода в Антарктиду два экипажа Ан-6 забросили на это самое озеро геологов. По рассказам тех, кто там бывал, место глухое, неприветливое. Вода промерзла до дна. Разбили полевой лагерь, поставили палатки, оборудовали стоянки для самолетов. Но начался ураган. Бортмеханики — наш Данилыч и Саша Батынков, которые в это время находились на Ан-6, попытались спасти машины: загрузили в них балласт, привязали машины, как сумели. Но ничего не помогло — оба Ан-6 сорвало с якорей, перевернуло на спину, поволокло... Здорово помяло Межевых, получил переломы Батынков. Но дело не в физических травмах. Похоже, непредсказуемость, коварство, мощь, с которыми Антарктида в течение нескольких минут расправилась с машинами и людьми, оставили свой неизгладимый след в душе Данилыча. И вот теперь, в условиях тяжелейшего полета, при одном упоминании названия озера, возможно, сработал какой-то спусковой механизм и что-то в подсознании на миг дрогнуло. Перегрузки двух экспедиций — предыдущей (восьмой) и нашей (девятой), в которых он работал, усталость, накопившаяся за последние рейсы, чудовищное напряжение сегодняшнего дали себя знать.

И если я сейчас рассказываю о нашем полете, не упуская ни одной малейшей детали, то только в надежде, что он научит тех, кто летает в высоких широтах, более бережно и чутко относится к тем, кто рядом...

... Стрелки на приборах, бледно фосфоресцируя, мечутся, дрожат, становятся толще, призрачней — глаза так устали, что, когда плотно сжимаешь веки, давая им на миг возможность отдохнуть, вместо обычной в таких случаях успокаивающей темноты — видишь лишь чудовищную пляску серебристых, красных, желтых, голубых искр.

Страшно, до физической боли, хочется курить. Не пить, не есть, не спать, не отдыхать — курить. Но даже на одну затяжку сигаретой нет времени — от штурвала нельзя оторваться ни на секунду, он, как живой, бьется в руках, пляшет, замирает, вырывается...... Все чаще усталый мозг вынужден давать команду пальцам, уже давно потерявшим чувствительность: «Держать! Держать!...» Руки чужие.

— Штурман, где мы?

— По расчету проходим «Моусон»...

Голос у Серегина тусклый, что может означать лишь одно — Юра вымотан до предела. Вот кому я сейчас не завидую, так это ему — на протяжении нескольких часов он вынужден в ревущем, прыгающем, темном мире, который болтает Серегина, как моряка в хороший шторм, считать, считать, считать до одури, умножая, деля, складывая и вычитая тысячи цифр, пытаясь прийти к какому-то результату, определить скорость, время, снос, придать этим данным какой-то смысл, загнать в сетку координат на карте точку, которая и есть все мы — шесть человек, движущихся в небе в сторону «Мирного». В который раз включены рулежные фары, и опять поток трассирующих очередей из миллионов снежинок бьет в остекление кабины. Возникает ощущение, что начинают гореть подошвы унтов. Невольно перевожу взгляд вниз, на ноги — нет ни дыма, ни огня. Значит, вот как дает себя знать многочасовая работа с педалями управления в условиях болтанки — жжет подошвы, будто у меня под ногами не холодный металл, а угли костра.

— Бортрадист?

— «Гухор», командир, — Петр Васильевич словно извиняется за то, что в эфире тишина. «Гухор» на языке полярных радистов означает непрохождение радиоволн. Бойко редко употребляет этот термин, только тогда, когда этот самый «гухор» съедает все его бесконечное терпение, с которым он ищет в эфире отклик на свой зов.

Прошли «Моусон», австралийскую полярную станцию. Прошли, если... расчеты Серегина соответствуют истине. Но всем уже давно ясно, что ориентировку мы потеряли, и где находимся сейчас, не сможет сказать никто в мире. «Моусон» нас не слышит — там, внизу, стоит глубокая ночь и люди спят. К тому же, наверняка, у них бушует пурга. Да и не предупреждали мы их о том, что будем над ними лететь.

Костырев потихоньку убирает мощность двигателей, экономя топливо, и Ил-14 все больше «повисает» у нас на руках. Я понимаю, что он абсолютно прав — за это время нас могло снести в море, на ледник, к черту на рога, а выбраться к «Мирному» мы сможем, если будет на чем лететь. Но чем меньше скорость, тем тяжелее пилотировать машину, а силы у нас с командиром и так на пределе.

— Михаил Васильевич, похоже, мы ушли из зоны обледенения, — говорю я, и голос кажется чужим после долгого молчания. — За бортом минус тридцать.

— Вижу. Сейчас немного разгоним машину, разогреем ее. Высота три тысячи сто метров. Костырев чуть отдает штурвал от себя, и кажется, что Ил-14 с облегчением принимает этот подарок. Скорость нарастает, улучшается продувка противообледенительной системы, увеличивая количество теплого воздуха, которого ей так не достает.

«Теперь его должно хватить для сброса льда, — думаю я. — По-моему, болтанка стала поменьше. Или я настолько устал, или так к ней привык, что это мне кажется?» Нет, машину стало бить меньше, да и приборы говорят то же самое.

Сплошная чернота за остеклением, в которой мы так долго шли, что, казалось, она никогда не закончится, вдруг редеет, перед нами распахивая занавес, пропуская в звездное небо. Мы пробили обширнейший циклон, пройдя в нем с запада на восток... Сколько же мы пролетели?

— Женя, включи автопилот.

— Сделано, командир.

— Штурман, «хватай звезды».

— Уже беру.

Мы выскочили на чистую «поляну», но облака уже снова чернеют впереди огромными горами. Включаю автопилот, опускаю руки, несколько раз сжимаю пальцы. Тупая боль разливается по ладоням, суставам, мышцам. Выйти, размяться? Но уже снова начинает побалтывать, мы опять влезаем в облачность.

— Штурман, где мы?

— Идем на восток...

— Это все?

— Все.

Юра успел по звездам лишь приблизительно определить местонахождение самолета. Не густо. Значит, полную ориентировку восстановить не удалось. В этом нет ничего странного, наш Ил-14 слишком долго был игрушкой ветров, присутствие которых мы так отчетливо ощущаем собственными руками и ногами. Но куда они нас носили и несут? Болтанка, которая снова треплет нас, в Арктике показалась бы мне сильной, а здесь выглядит весьма умеренной. Все познается в сравнении. Включаю фары, их мертвенно-белый свет упирается в экран — мы в облаках. Нет, он нам ни к чему.

— Пойдем на север, может, услышим «Мирный», — в голосе Костырева нет и намека на волнение. — Петр Васильевич, будь начеку.

Высота три тысячи, курс триста шестьдесят градусов. Итак, командир решил применить испытанный метод восстановления связи, который открыли те, кто летал здесь до нас. Суть его в том, что над морем, где повышенная влажность и другой состав атмосферы, радиосвязь восстанавливается быстро. Над ледником ее либо вообще нет, либо она хуже, чем над водой.

Время, кажется, уже давно идет по своим законам, то убыстряя, то замедляя ход. Все чаще бросаю взгляд на топливомер. Ловлю себя на том, что начинаю мыслить так, как Ил-14, если бы был живым существом. Я чувствую его, как собственное тело, — сейчас нам очень трудно, и мы устали.

В кабине становится теплее, но это я замечаю как-то мимоходом. Костырев снова сдвигает рычаги управления двигателями чуть назад — тембр их гула становится ниже, а скорость Ил-14 падает до двухсот пятнадцати километров в час. «Он почти «вывесил» машину, мы на грани срыва в глубокую спираль, — совершенно спокойно думаю я. — Пилотировать загруженный Ил-14 на такой скорости в неспокойной атмосфере не просто тяжело — предельно трудно». Оглядываюсь назад и ловлю совершенно измученную улыбку штурмана. Серегина, похоже, здорово укачало, его лицо даже в желтом свете лампы, кажется серым. Молча, сутулясь, неподвижной глыбой застыл за моим левым плечом Жилкинский. Петр Васильевич Бойко отстукивает точки и тире, которые вот уже десятый час никто не слышит, хотя, по расчету, «Мирный» должен находиться уже недалеко.