— Не трогай ничего, Женя, — слышу голос Костырева, но даже голову повернуть к нему некогда. — Сейчас ударит снизу.

Нас тут же, словно по его команде, подбрасывает вверх.

— Бортмеханик, шасси на выпуск!

Его спокойствие действует и на меня, хотя выпущенные лыжи добавляют нам новых забот — это три паруса, в которые ветер вцепляется с удвоенной силой и теперь уже рвет машину, играя в смертельную игру и с ними. Ледник внизу раскачивается, как на качелях. Броски вверх — вниз, вправо — влево следуют один за другим, выбивая из привычного ритма работы сердце. Впрочем, какой привычный ритм? Мы с Костыревым ворочаем штурвалы и давим поочередно на педали с такой силой, что нам бы позавидовали иные тяжелоатлеты, но деваться некуда — успешно завершить полет можно только вот этой адской работой на двоих. «Нам легче, — думаю я, — мы участвуем в том, что называется посадкой. Ребятам хуже — им остается только ждать, чем закончится наша борьба...»

Поразительно то, что внизу под нами нет никакого движения снега, по которому можно судить о направлении и силе ветра.

Бросок. Сейчас должно рвануть вверх. Взгляд на вариометр — стрелка на нуле. Костырев резко сбрасывает газ, и лыжи касаются снега. Мы отдаем штурвалы — от себя, рулями высоты придавливаем машину к полосе. Хотя нам не слышно, что делается за бортом, но уже ясно — там ревет ветер. Катим на стоянку, осторожно подворачиваем нос вверх по ВПП и тут же аккуратненько спускаемся вниз. Все, приехали. Техники набрасывают на Ил-14 тросы с морскими болтами. Убираем газ, стальные нитки натягиваются, но держат машину с таким расчетом, чтобы она могла «играть» под напором ветра, поворачиваясь ему навстречу. Все эти мелкие детали отмечаю уже почти автоматически. Смотрю на секундомер и не верю своим глазам. Мы включили его, начиная строить «коробочку», то есть в тишине, покое, при полном штиле, которые подарили нам возможность полюбоваться закатом. На визуальную «коробочку» в «Молодежной», на посадку уходит обычно минут десять. Прошло двенадцать, но они показались мне вечностью.

Костырев молчит, устало положив руки на спицы штурвала. Хотел бы я знать, о чем он сейчас думает. Ил-14 вздрагивает под ударами ветра, но это уже дрожь скакуна, выигравшего в скачках главный приз. «И этот приз, — думаю я, — его и наша жизнь». Подкатывает станционный вездеход. Командир поднимается с кресла:

— Поехали домой, а то через полчаса здесь уже белого света не увидишь...

Мы одеваемся, берем свои рюкзаки и покидаем самолет. Он стоит, повернув нос навстречу ветру, и мне вдруг становится жаль его оставлять в темноте, один на один с набирающей силу пургой. Если бы мог, забрал бы с собой.

Ребята со станции торопят механиков, все еще колдующих над креплением машины. Горизонта уже нет, он смыт свирепеющим на наших глазах ветром. Косые широкие полотнища серого снега, начинают «бинтовать» окружающий мир. Я понимаю тревогу водителя вездехода — в пургу по Антарктиде лучше не бродить ни пешком, ни на транспортных средствах. Наконец, все в сборе. Мы выруливаем на пробитую к аэродрому от «Молодежной» дорогу, которая уже едва угадывается в свете фар. Сорванный ветром, а теперь еще и гусеницами, снег окутывает вездеход беснующейся белой массой, воруя видимость впереди, переметая колею. Ощущение такое, будто кто-то задирает «юбку» из снега, вспыхивающую за вездеходом, и накидывает ему на голову — на кабину. Я закрываю глаза, вручая свою судьбу водителю вездехода. Его опыт, интуиция, знание дороги должны помочь нам добраться до «нашего» дома. В жестком, холодном, грохочущем, пропахшем сгоревшей соляркой, бросающем тебя на все острые углы и очень тесном пространстве кабины, где мы кочуем сейчас, «наш» дом кажется поистине раем. Ледовый барьер, откуда мы можем загреметь, океан, в который можем уехать, если водитель ошибется, наполняют мир вокруг нас невидимой угрозой. Но вездеход упрямо движется вперед, и меня это успокаивает — если бы водитель сбился с пути, мы, по законам Антарктиды, должны были бы остановиться. А так... А так кто-то из наших провожатых уже кричит, стараясь перекрыть грохот, лязг гусениц и рев мотора:

— Ужинать будете в кают-компании или дома?

— Дома, — принимает решение Костырев.

... Несмотря на усталость, заснуть не могу. Закрываю глаза и словно снова оказываюсь в кабине, где меня качает, бросает вверх и вниз какая-то невидимая сила. Только теперь где-то в подсознании просыпается страх — это он не дает заснуть. Впечатление такое, что, если я усну, мы разобьемся, и, независимо от моей воли, я вздрагиваю каждый раз, как только сон начинает брать свое. А может, это и не страх. Я слышу, как ворочается в своем спальном мешке Костырев, как вздыхает Бойко, как пьет заготовленный с вечера холодный чай Серегин — мои товарищи тоже не могут заснуть. Но все мы молчим. Да и о чем говорить? То, что пережили, пересказать невозможно и незачем — каждый был участником трепки, устроенной нам Антарктидой, будто в напоминание о том, кто в этих широтах хозяин, а кто гость. Рассказать, объяснить что-то можешь лишь после того, как в душе состоялось движение тех или иных чувств и уже есть что вспомнить.

А что чувствовал я? Ужас? Нет. Страх? Тоже нет. Я изо всех сил работал, как биндюжник, управляя лошадью, которая вдруг понесла. У меня болит спина, потому что я вдавливал себя в спинку кресла всей мощью мышц моих ног — так плотнее сливаешься с машиной и точнее реагируешь на ее броски. Болят ладони и плечи, как после хорошей борцовской схватки, где противник был на три-четыре весовые категории тяжелее тебя. «Горят» ступни ног, которыми я упирался в педали управления... А страх? У меня просто не было времени испугаться. Ни времени, ни возможности. Но сейчас воображение услужливо рисует картину того, что с нами могло произойти. Мое «я», у которого впереди долгие часы отдыха, услужливо разматывает ее, как в кино, в котором я сам себе и режиссер, и актер, и зритель... И рождается трагедия, которой не было.

Пурга бушевала четыре дня. Еще несколько дней ушли на расчистку и укатку аэродрома, на заправку и подготовку самолета к вылету, на подвоз и погрузку взрывчатки. Связались с «Мирным» — у них стоит хорошая погода и прогноз не предвещает никаких неприятностей. Здесь ветер тоже стих, небо расчистилось, сумерки подкрались спокойные, нежно-розовые, и от той Антарктиды, что бушевала почти всю неделю, не осталось и следа.

— Пойдем в «Мирный», — сказал Костырев, вернувшись от метеорологов, где и принимается решение на вылет. — Засиделись?

Об этом можно не спрашивать: как в гостях ни хорошо, а дома лучше. Я вдруг поймал себя на том, что теперь, к концу августа, воспринимаю антарктическую станцию, лежащую за 2200 км отсюда, действительно родным домом. Прошло десять месяцев после моего отъезда из Москвы, а жизнь в столице нам кажется далекой и какой-то нереальной.

Занимаем свои места в кабине, прощаемся с Корниловым. Видно, с какой неохотой он отпускает нас в надвигающуюся ночь. Однако работа есть работа, а Николай Александрович — опытный полярник, который знает точную цену всему и в Арктике, и здесь. Работа — на втором месте после ценности (или вернее — бесценности) человеческой жизни. Вспыхивают две цепочки редких желтых огней, одна выше, другая ниже. Плошки зажгли. Выруливаем на старт, экипаж докладывает о готовности к полету.

— Женя, — напоминает Костырев, — главное — не дать ей возможности сползти вниз по уклону.

— Понял, командир...

— Тогда поехали.

Прощально мелькнули под нами огоньки на полосе, дробь ударов о неровности ВПП отыграла свою мелодию на корпусе Ил-14, и мы повисаем в воздухе. Медленный набор высоты, уборка лыж, и Ил-14 соскальзывает к морю. Айсберги огромными серыми «бородавками» разлеглись в заливе, барьер вырисовался черным зубчатым занавесом, отделяющим ледник от замерзшего океана, — мы легли на курс.

— Попью-ка я чайку, — сказал Костырев, снимая наушники, как только улеглись послевзлетные хлопоты. — Давай, Женя, командуй.

Пробегаю взглядом по приборам — все показатели в норме. «Так, наверное, пастух пересчитывает овец после возвращения домой», — думаю я, и ко мне приходит умиротворение. Нет, это не равнодушие, не самообман, граничащий с безразличием, а чувство покоя в душе, когда мир по-доброму, без единого намека на угрозу, принимает тебя и твоих товарищей. Машина идет вверх тяжело, и я ощущаю, как непросто отвоевывают двигатели каждый метр высоты у неба. Медленно разворачивается пространство под нами, тягуче течет время. Плоское небо и плоский ледник смыкаются справа по горизонту, как створки гигантской западни, которая заряжена кем-то, но еще не захлопнулась. От этой нелепой мысли — ну, не может же небо упасть на землю! — меня пробирает легкий озноб.