И никаких проповедей и отпущения грехов! Это то, что нужно легионеру. Они говорят: «Он умеет говорить! Он — отец наш, капитан! Он — отец!»

Легионеры — не запуганные муштрой и присягой призывники. Всякий нормальный офицер понимает, что если он будет придираться к легионерам и вести себя с ними как в обычной армии, то может схлопотать в бою и пулю. Кто станет выяснять, почему она попала ему в затылок: может, он именно в миг своей смерти обернулся к своим солдатам подбодрить их. К тому же французские офицеры никогда не считали легион местом своей ссылки и концом карьеры. Наоборот, всегда старались попасть служить именно сюда. Хороший командир в легионе — норма. Дурак-начальник — нонсенс. Дезертировали из легиона не из-за отношения со стороны начальства.

И все же бывало, что условия службы в Иностранном легионе толкали слабодушных к побегу. Кавалерист Николай Матин, прослуживший в Первом кавалерийском полку шесть лет и два месяца, пишет: «Происходило это в Тунисе, в городе Сус. Эскадрон, где я находился, был отправлен в небольшой арабский городок Гавсу, расположенный недалеко от Сахары и итальянской границы — Триполитании. Там при колоссально высокой температуре мы несли сторожевую службу, и своим чередом велись занятия. Непривычные к такому жаркому климату, многие заболевали. Служба с каждым днем становилась все тяжелее, и среди нас началось массовое дезертирство. Бежали по 2–3 человека, бежали, сами не зная куда, лишь бы уйти. Многим удавалось скрываться по нескольку недель и даже были случаи, что переходили границу, но это случалось очень редко, в большинстве же случаев дезертиров ловили, отдавали под суд, а дальше — в лучшем случае они сидели в тюрьме, от шести месяцев с принудительными работами, без зачета срока службы.

Недостаток воды и пищи — явление в легионе обыкновенное, но в моей голове не укладывалось, как французы, культурные люди, могут так нагло обманывать, тем более нас, русских, много сделавших для Франции».

Заметим только, что все прочие легионеры, в том числе и французские офицеры, испытывали такие же трудности в пустыне, как и русские казаки. В походе офицеры едят из того же котла, что и простые легионеры, — это не британская и не русская армия Его Императорского Величества, где к 1914 году суворовский подход к отношению к солдатам существовал только в книжках из библиотеки Офицерского собрания.

Русский легионер — возмутитель спокойствия. Первое наказание его ничему не учит. Только недостаток солдат удерживает командование от того, чтобы расстаться с ним навсегда, ведь легион существует не для перевоспитания «трудных подростков». «Мне самому приходилось несколько раз сидеть в призоне, — признается автор воспоминаний, — и все это испытать на себе. Очень хотелось бы, чтобы эти строки когда-нибудь попались на глаза какому-нибудь культурному французу. Все это, виденное и испытанное нами, озлобило нас. И вот собралась компания в количестве 27 человек, решившая не бежать, а с оружием в руках и на конях пробиться через цепи гумов (арабы, французская полевая жандармерия), захватить баркас, хотя бы даже с боем, и пробраться в Триполитанию (итальянская колония). План был выработан, патроны достали, выступление было назначено на 22 августа 1922 г.».

В «старом», довоенном легионе, случалось (как в нашей армии и сегодня), что дезертир уходил с табельным оружием. Его преследовали, в пустыне это становилось развлечением поинтереснее конной английской охоты на лис. Искали не за измену присяге и нарушение устава, а чтобы ответить на личное оскорбление. Своим поступком дезертир показывал, что все те, кто продолжает честно нести службу в богом забытом форте, — идиоты.

Побег с оружием у русских «казачков» удался. Они добрались до моря, захватили баркас и ушли в сторону Ливии. Однако море — это не донские степи. Беглецы не потрудились нанять местного капитана, вскоре сели на мель, откуда их снял отряд преследования.

«Суд длился всего часа два. На вопрос председателя: «Признаете ли себя виновным?», каждый отвечал: «Да». Когда очередь дошла до меня, я заявил: «Нет, не признаю ни по одному пункту». Удивление выразилось на лицах членов суда. Я сразу понял, что если скажу «да», то этим подпишу себе приговор на 10 лет, а потому решил идти ва-банк, чем спас себя от неминуемой гибели. Я совершенно не слышал обвинительной речи прокурора, всецело поглощенный тем, что буду говорить. Наконец очередь дошла до меня. К сожалению, я не настолько владел французским, чтобы сказать все, что было у меня на душе. Но главную мысль высказал. Правда, три раза председатель суда меня прерывал, говоря, чтобы я не забывался, но все-таки чувствовалось, что он был уже на нашей стороне. Речь зашла об офицерской чести, и я привел пример, когда французский офицер, заведомо зная, что я такой же офицер, как и он, явно издевался надо мной, заставляя без передышки садиться на лошадь и слезать с нее без седла 48 раз. Когда я не мог уже даже подпрыгнуть, то не французский офицер, а лошадь догадалась, нагнула голову и форменным образом вкатила меня на себя. Закончил я словами: «Мы, русские офицеры, попавшие в легион, потеряли обманным путем свою Родину, но чести мы не теряем, и смешно говорить о чести французскому офицеру, позорящему не только свою честь, но даже нацию такими поступками».

[…] Приговоры были довольно гуманными и на разные сроки, начиная от 6 месяцев и кончая годом тюремного заключения с принудительными работами. Я был приговорен к трем годам каторжных работ». Заметим лишь, что речь шла о заранее спланированном побеге 27 вооруженных человек из-под присяги.

Но осужденный вышел по амнистии президента республики гораздо раньше — в 1923 году и продолжал служить в Иностранном легионе. Затем был ранен в схватке с друзами в Сирии и комиссован. Ему назначили нищенскую пенсию в 44 франка. История с кавалеристом Матиным — еще одно доказательство, что не всякий может служить в легионе. Мотивом его бунта была не только неспособность забыть и отречься от своего прошлого, но и то, что, как всякий русский офицер, он так и не смог простить Франции того, что во время войны, когда она захлебывалась кровью, русские солдаты ей были очень нужны в окопах, а когда она с помощью свежих американских полков оказалась победительницей, чужие солдаты ей больше не понадобились. Тогда лишь завзятые франкофилы еще сохраняли наивную веру в искренность «боевого братства» русских и французских военных, большинство считало, что русских просто использовали. А французам после многолетней бойни, когда из двенадцати сыновей домой вернулся один, да и тот калека, было не до русских и прочих иностранцев.

Русский офицер своим дезертирством как бы мстит «союзничкам» за Галлиполийское «сидение», за равнодушие к судьбе казаков, которых свезли на остров Лемнос и предоставили самим себе, за Бизерту, когда спасенный русские корабли забрали себе французы в счет долгов прошлого русского правительства… Казак Гаргулов свою обиду за отказ Франции от «крестового похода на СССР» выразил иначе: в 1932 году разрядил браунинг в престарелого президента страны Поля Думера, потерявшего на войне четырех сыновей и слывшего средоточием либеральных добродетелей…

Казачье свободолюбие, чувство попранной справедливости и презрение к французской мелочности сделали Николая Матина дезертиром. Недаром он заканчивает свои короткие воспоминания фразой: «Все пережитое за это время настолько озлобило меня против французов, что я решил ни в коем случае не оставаться во Франции. Я уехал в другую страну».

В 1930-е годы в легионе существовала точная система наказаний по уставу: командир полка имел право отправить в камеру на 28 суток, командир роты — только на 15.

С 1884 по 1914 год дисциплинарные роты существовали в каждом полку. А затем, вплоть до 1962 года, — лишь одна на весь легион. С марта 1912 года сроки пребывания в ней провинившихся солдат определялись на закрытом дисциплинарном совете, но наказание вступало в силу только после решения командира дивизии в Оране.