Для того чтобы понять, что происходило в головах легионеров, запертых внутри форта, где-нибудь в Колон-Бешаре на юге Алжира, в начале прошлого века, достаточно вспомнить символический роман Дино Буццати «Татарская пустыня», хотя в нем идет речь о людях с итальянскими именами. Их «Крепость», которой они неустанно восхищаются на протяжении многих лет, — форт легиона. Офицер Джованни Дрого, служа в Крепости, постепенно превращается в настоящего легионера по духу.

В те времена легионеры не стремились в отпуск: им было некуда ехать. Форт посреди великой пустыни, как и Крепость Буццати, и был их единственным домом, а самыми близкими в этой жизни людьми становились товарищи по оружию. Другой писатель того времени, Антуан де Сент-Экзюпери, любил пустыню и хорошо знал сторожей этих фортов — легионеров. Они не раз спасали его от плена после вынужденной посадки — если бы не легионеры, его нашли бы туареги и сделали рабом. Если бы Сент-Экз не стал пилотом, был бы легионером. Он был одним из тех немногих, кто понимал, что полноту жизни в одиночестве может дать только пустыня… или небо — такая же пустыня, где вместо барханов — облака.

Наступает очередь отправиться в отпуск герою Буццати — Джованни Дрого и покинуть Крепость, из которой он хотел сбежать еще в первые дни службы, а теперь вот привык… Он не хочет уезжать, ему покойно на этом острове. Ему больше не нужно возвращаться в мир людей. И все же он едет домой. Тогда происходит следующее: «Как чужой (Джованни Дрого. — В. Ж), ходил он по городу в поисках старых друзей, но оказалось, что все они по горло заняты разными делами — своими предприятиями, своей политической карьерой.

Друзья говорили с ним о серьезных и важных вещах, о заводах, железных дорогах, больницах. Кто-то пригласил его на обед, кто-то женился, каждый избрал собственный путь в жизни, и за четыре года все заметно от него отдалились. Как Джованни ни старался (а может, он утратил эту способность?), но ему так и не удалось воскресить прежние разговоры, шутки, словечки. Он бродил по городу, разыскивал старых друзей — ведь их было много, — но под конец неизменно оказывался один на тротуаре, а впереди, до вечера, оставалось еще столько времени».

Служба в легионе снимала много вопросов бытия: кем быть, где и на что жить. Это можно сказать о любом военном, но легионер добровольно и сознательно часто отправлялся туда, где кроме него нет других людей. К тому же это был мир, лишенный новых впечатлений, кроме восхищения игрой света и личной причастности к первозданности мира. В его новом мире не оставалось места для женщин. Физиологическая пустота до краев заполнялась его причастностью к вселенскому одиночеству — месту рождения Творца.

Ницше однажды заметил: «Кто ведает, зачем живет, тот выдержит любое как». Именно такое внутреннее согласие со своим существованием в отрыве от всех радостей христианской цивилизации и помогало перенести легионеру его одиночество. В какой-то момент он понимал, что одиночество в Сахаре подходит ему больше, чем одиночество в Париже. На долгое время расписанием повседневной жизни и ее смыслом становилось несение службы. Мысли о женщинах не мешали легионерам. В этом мире близкие женщины становились сродни звездам: их свет был ярок, но достичь их было невозможно… Жизнь людей в пустыне была подчинена иным, столь отличным от европейской морали правилам, и душевные раны быстро зарубцовывались. Отношения с далекими женщинами приобретали литературный характер, когда в своих письмах человек выражает все то лучшее, что в нем есть от природы. В одиночестве своего добровольного заточения среди песков легионер находил и время, и слова для того, чтобы полностью выразить все то, что скапливалось в нем во время наблюдения иного мира. И поделиться своим новым миром — океаном песка — можно было только в письмах, как это делал пилот почтовой линии «Тулуза — Дакар» Экзюпери, наблюдая Сахару с воздуха: «На первых порах вся она — только пустота и безмолвие, но это потому, что она не открывается первому встречному. Ведь и в наших краях любая деревушка таит свою жизнь от стороннего глаза. И если не оставить ради нее весь мир, не сжиться с ее исконными обычаями, нравами и распрями, никогда не поймешь, что она для тех, кому она — родина. Или вот рядом с нами человек затворился в своей обители и живет по неведомому нам уставу, — ведь он все равно что в пустынях Тибета, к нему не доберешься никаким самолетом. К чему входить в его келью? Она пуста. Царство человеческое внутри нас. Так и пустыня — это не пески, не туареги, даже не мавры с ружьями в руках…»

Пустыня становилась местом встречи одиноких сердец. И легионеры не спешили выбраться из нее обратно в мир людей: там их ждало еще большее одиночество, чем то, которое может испытать человек, оставшись наедине с морем песков и обласканных ветром камней. «Она была знакома с офицерами колониальных войск, которые, приезжая в Париж, вели призрачную жизнь пришельцев из иного мира. Встречаясь на бульварах, они сами себе не верили, что они живые. Их квартиры были более или менее точной копией их домов в Сайгоне или Марракеше. Здесь велись разговоры о женщинах, о товарищах, о карьере; но все эти драпировки, которые там, может быть, составляли самую плоть стен, здесь были мертвы», — пишет Сент-Экзюпери в своем романе «Южный почтовый».

В другом мире, который они покинули ради своей службы, людям было не дано понять того, что пережил легионер. Они не видели того, что видел он. А пытаться рассказать им об этом не имело смысла: они никогда особо и не стремились увидеть иной мир своими глазами. Его рассказы им даже не любопытны. Они — иные. Или, наоборот, легионер — другой. Примерно то же испытывает путешественник, однажды вернувшийся в родной город…

«Нормальная жизнь, простые человеческие радости, заурядная судьба были не для них; живя здесь бок о бок, они лелеяли одну и ту же мечту, хотя никогда не обмолвились о ней ни словом — то ли потому, что сами не отдавали себе в этом отчета, то ли просто потому, что были солдатами, а солдаты не любят, когда им заглядывают в душу», — пишет Дино Буццати в «Татарской пустыне».

Легионеры не роптали на людей из другого мира, но не торопились возвращаться в тот мир, что добровольно покинули много лет тому назад. Их мир был ограничен четырьмя стенами форта, но раздвинут до бесконечности Сахары и размеров вселенной в звездном небе над головой. В их монастыре время текло иначе, а звезды можно было трогать руками каждый вечер…

Служить в Сахаре или на отдаленном посту в джунглях Индокитая значило обмануть время. «Жизнь Дрого вроде бы остановилась. Казалось, события одного и того же дня повторялись сотни раз, без малейшего изменения. Река времени текла над Крепостью, медленно разрушала ее стены, уносила вниз пыль и обломки камней, стачивала ступеньки и цепи, но Дрого не задевала: ей пока еще не удалось втянуть его в свой водоворот».

Как отправиться в путешествие длиной в жизнь, познать мир и найти близких людей, а затем однажды вернуться и увидеть, что твои друзья постарели, обросли семьями, связями и жирком, а ты так и остался подростком-мечтателем, что в твоем возрасте вовсе не вызывает уважения в том обществе, из которого ты много лет тому назад сбежал. Изменился ты, но не они.

В наши дни на улицах Москвы можно увидеть наших «солдатиков»: их привлекают иногда к каким-нибудь общественно полезным работам. Выполнив свой долг, защитники начинают приставать к прохожим: просят милостыню. «На сигареты». А может, и на батон хлеба с колбасой. Или пиво. В отличие от цыганят на Новом Арбате — мастеров своего дела, которым через окно большого черного джипа нередко перепадает крупная купюра, наши бойцы делают это стыдливо и неумело, словно стесняются своего положения. Мне они напоминают Кису, который в романе Ильфа и Петрова кричал: «Никогда, никогда Воробьянинов не протягивал руки!» Русские в Константинополе были примерно в таком же положении, что и эти мальчики в камуфлированной форме…