Пак Собан отодвинулся от помещика. Что это он говорит? А тот продолжал:

— Подумай, Пак, слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы землю давали даром? Вот на Юге крестьяне тоже получат землю, но выкуп за нее они будут платить несколько лет. Это — верное дело. Но как же можно, чтобы совсем бесплатно? Как мог поверить ты в это? Да найдись такой хозяин земли, кто согласился бы в убыток себе сдавать ее даже за треть урожая, с какой радостью каждый крестьянин пошел бы на это! А ты, легковерный, подумал, что так вот, ни за что дали тебе землю. Нет, брат мой, все свезут у тебя со двора, когда урожай соберешь. А не захочешь отдать — силой отберут. И уже не сможет старый Ли Ду Хан, как раньше, в трудную минуту прийти к тебе на помощь и накормить твою семью.

Словно паутиной обволакивалось сердце Пака. А почему, в самом деле, не берут выкуп за землю? Тяжелое сомнение начало закрадываться в его душу. Пусть назначили бы цену, и он постепенно откупил бы свой участок. Да что же это такое? Почему он не подумал об этом раньше? Что же теперь делать? Ли Ду Хан предлагает не брать землю. А как же без земли? Но и сеять боязно. Ведь помещик прав: только в раю все дают даром.

Хмельной от сури и горя, внезапно обрушившегося на него, брел Пак Собан домой. Тревожное чувство все сильнее охватывало его. Он шел и думал о земле. Но почему Ли стал таким добрым? Почему он позвал его, Пака, к богатому столу? Он ведь ничего не требовал, не заставлял работать на него, не напоминал про долг.

Возле своего дома Пак увидел Кан Сын Ки.

— Я к тебе, Пак.

— Идем, — сказал Пак, стараясь отогнать дурные мысли.

— Нет, я просто хотел сказать… — Кан замялся и, пряча глаза, закончил: — Я пока не буду брать землю, пусть меня не записывают.

Пак оторопел.

— Почему?! — закричал он. — Почему не записывать тебя на землю?

Пак никогда не повышал голоса. Что с ним случилось?

— Понимаешь, — нерешительно заговорил Кан, — понимаешь… Мать моих детей больна, мне трудно будет одному управиться.

— Врешь! — снова вспылил Пак. — На своей земле ты за троих сработаешь!

— Так то на своей… — неопределенно протянул Кан.

Больше Пак Собан ничего не говорил. Его решение созрело. Он не может засесть в своей хижине и предаваться раздумьям. Он член крестьянского комитета и обязан обо всем сообщить властям. Не может быть, чтобы Сен Чель, его старший сын Сен Чель, который привез весть о земле, обманул людей.

Пак Собан отправился в Народный комитет. Добрался до Пхеньяна только на рассвете.

Пак думал, что ему придется сидеть у порога и долго ждать, пока начнут собираться чиновники, а потом еще ждать, пока появится начальник. Но, оказывается, это огромное серое здание уже с утра гудит, как улей. Народ снует взад и вперед, и двери не закрываются. То и дело с шумом подкатывают автомобили. Люди из них не выходят, а выскакивают и, перепрыгивая через две ступеньки, устремляются наверх. Все торопятся, все возбужденно разговаривают. Куда они спешат?

А почему он сам остановился и стоит здесь, как праздный зевака, когда у него тоже такое срочное дело?

Пак прошел в широко открытую дверь и вслед за другими двинулся по длинному коридору. Он не знал, к кому обратиться. Здесь так много людей: и вооруженные рабочие, и железнодорожники, и крестьяне. Даже женщины зачем-то пришли сюда. Вот с важным видом идет старуха. Но сразу можно понять, что человек это простой.

— Послушайте, — останавливает ее Пак Собан, — к кому тут обратиться по важному делу?

Не успела она ответить, как прогромыхал голос какого-то рабочего:

— Послушайте, где здесь самый главный, товарищ Ким Ир Сен?

Пак насторожился. Ему тоже нужен самый главный.

Женщина улыбается:

— Вы к председателю Временного Народного комитета хотите?

— Да-да! — радостно кивает рабочий.

— Может быть, вы к члену Народного комитета пройдете? Все хотят только к председателю, а ведь товарищ Ким Ир Сен уже много ночей не спал, у него очень много дел.

— К члену Народного комитета?

Рабочий мнется в нерешительности. А Пак Собан согласен. Ему показали кабинет члена Народного комитета Ван Гуна. На все вопросы секретаря Пак отвечал, что дело у него важное и секретное и скажет о нем только члену комитета.

Секретарь так и доложил Ван Гуну.

Да, это был Ван Гун, который, едва оправившись после содаймунской тюрьмы, приехал в родной Пхеньян.

Ван Гун выслушал секретаря.

— Хорошо, пусть подождет, — сказал он, — а сейчас пригласите ко мне владельца шахты Те Иль Йока.

На несколько секунд Ван Гун остается один. Дел столько, что голова идет кругом. И все дела срочные, неотложные.

Едва закрылась дверь за секретарем, как на пороге появился Те Иль Йок.

Ван Гун встает:

— Проходите, садитесь, пожалуйста.

— Зачем? Чтобы услышать, что вы отобрали у меня шахту?! Вы не имеете права этого делать! Я боролся против японцев, я помогал бастующим шахтерам Садона!

— Мы все это знаем, господин Те Иль Йок, садитесь, пожалуйста, мы обо всем поговорим.

— Я могу и постоять. Я не намерен здесь долго оставаться! Мне нечего у вас делать.

Ван Гун серьезно слушает.

— Вы напрасно горячитесь, — говорит он. — Мы ничего не собираемся отбирать у вас. Вы являетесь владельцем шахты, и мы хотим, чтобы вы своим опытом, продукцией своей шахты помогли новому, народному строю.

Те Иль Йок настораживается. Он щиплет свою бородку. Он шел сюда в твердой уверенности, что у него отберут его копи. Он приготовился услышать самое худшее. Неожиданные слова члена Народного комитета сбивают его с толку. Он не может еще поверить им и механически продолжает разговор резким тоном:

— Я не понимаю вас! Что вы от меня хотите?

— Я вам уже сказал, — так же спокойно повторяет Ван Гун. — Мы хотим, чтобы вы помогли своей родине. Садитесь, пожалуйста, — указывает он на кресло и садится сам. — Видите ли, — продолжает он, — Садонские шахты затоплены. И пока они вступят в строй, пройдет не меньше двух недель. А уголь нам нужен немедленно. Надо прежде всего обеспечить топливом паровозы и население. Мы рассчитывали, что вы увеличите добычу угля, а вместо этого вы закрыли свои копи.

Те Иль Йок нервно ерзал в кресле.

— Но как же я могу добывать уголь, если разбежались рабочие?

— А разве не вы им объявили, что шахта закрывается?

Шахтовладелец молчит.

— Давайте вместе подумаем, как быстрее наладить добычу. И прежде всего я попрошу вас ознакомиться вот с этим законом. — Ван Гун протягивает Те Иль Йоку отпечатанный типографским способом лист бумаги.

— Можете взять с собой, — добавляет Ван Гун, — это закон, предусматривающий охрану частной собственности и поощрение частной инициативы в промышленности и торговле. По новому закону национализируются только предприятия, принадлежавшие японцам и предателям корейского народа. Вы же смело можете рассчитывать на помощь Народного комитета. Вам предоставят налоговые льготы и выделят необходимое оборудование.

Те Иль Йок растерянно смотрит на Ван Гуна. Он щиплет бородку. Он все еще боится подвоха.

— Как же это так? А мне сказали… Я не знаю…

— Пройдите в промышленный отдел, — вежливо предлагает Ван Гун. — Там вы обо всем договоритесь.

Те Иль Йок нерешительно поднимается. Он кланяется, благодарит. Ван Гун тоже встает.

— А что касается рабочих, — говорит он, — то здесь все зависит только от вас. На старых условиях они, конечно, не согласятся работать, да и Народный комитет не позволит. Установите, как всюду теперь положено, восьмичасовой рабочий день, обеспечьте необходимую безопасность труда, помогите рабочему контролю, который будет наблюдать за выполнением на вашей шахте народных законов, и рабочие не уйдут от вас.

Пак Собан сидел в приемной и терпеливо ждал, хотя не мог понять, почему так долго задерживается у члена Народного комитета каждый посетитель.

И вот наконец пришла его очередь. Он робко переступил порог большого кабинета, и, стоя у двери, низко поклонился. Пока этот седой человек, поднявшись со своего места, шел к нему навстречу, он смотрел, не понимая, что происходит. Он не понял, почему член Народного комитета в свою очередь низко поклонился ему, почему обнял его за плечи и увлек к столу, почему велел называть себя не господином, а товарищем.