На трибуне среди незнакомых людей Чан Бон. Он приветствует колонны, он улыбается.

Мен Хи кажется, что Чан Бон смотрит на нее и улыбается ей. Одной рукой она прижимает к себе древко транспаранта и, подняв вверх вторую, радостно машет Чан Бону:

— Мансэй! Мансэй!

И вдруг на глаза у Мен Хи навертываются слезы: где же Пан Чак? Почему его нет рядом с Чан Боном?

Над улицами и площадями из всех рупоров несутся радостные слова:

«Конец полицейскому режиму!»

«Сорокалетнее иго пало! Вся власть Народным комитетам!»

«Вступайте в рабочие дружины по поддержанию порядка!»

«Возрождайте демократические организации! Оберегайте народное добро!»

«Мансэй великой Советской Армии — освободительнице! Япония капитулировала! Свобода… Свобода…»

Слезы текут по щекам Мен Хи. Она не прячет слез.

… Тяжелая портьера чуть-чуть отодвинута. Абэ Нобуюки смотрит в щелочку. Железные ворота старого королевского дворца заперты и подперты столбами. Из окон и чердачных люков торчат невидимые с улицы стволы пулеметов.

Когда же придут американцы?

Чан Бон дежурил в Народном комитете, когда туда прибыла группа японских офицеров.

На середину комнаты вышел полковник и, вытянув руки по швам, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Генерал-губернатор Кореи господин Абэ Нобуюки приказал передать, что он не сложил своих полномочий и несет перед ожидаемой армией Соединенных Штатов полную ответственность за порядок на юге страны. Генерал приказал немедленно распустить Народный комитет. Прекратить бунт!

Чан Бон слушает полковника, поглядывая в окно: отряд вооруженных рабочих человек в двести подошел к Народному комитету.

Чан Бон выходит из-за стола.

— Передайте Абэ Нобуюки, — обращается он к полковнику, — что требование его неразумно. Сообщите генералу, что у нас тоже есть ряд требований. По поручению Народного комитета я прибуду к нему через два часа.

Полковник в нерешительности поглядывает на сопровождающих его офицеров. Дверь отворяется. На пороге командир рабочего отряда.

— Товарищ Чан Бон! — рапортует он. — В ваше распоряжение прибыл отряд вооруженных рабочих численностью… — Командир отряда запнулся, косясь на японцев, и уверенно закончил: — Численностью, какую вы требовали. Если надо, можно привести любую численность.

Чан Бон улыбается:

— Спасибо, товарищ, прошу расположить отряд на территории Народного комитета и ждать распоряжений.

Он обращается к японскому офицеру:

— Так и передайте генералу. Через два часа!

В назначенное время группа членов Народного комитета во главе с Чан Боном переступила порог кабинета Абэ Нобуюки. Генерал не поднял глаз на вошедших.

— Вы готовы нас слушать?

— Да, готов, — поднялся он.

— Вам известно, — говорит Чан Бон, — что Квантунской армии больше не существует и Япония капитулировала…

— Если мне известно, значит, незачем повторять это! — прерывает его Абэ.

— Квантунская армия сдалась в плен советским войскам, которые остановились в шестидесяти километрах от Сеула, — спокойно продолжает Чан Бон. — Они не идут дальше, потому что по договоренности с союзниками разоружить японскую армию южнее тридцать восьмой параллели должны американцы. Власть Японии над Кореей кончилась. Хозяином страны стал народ. От имени народа, — голос Чан Бона звучит негромко, но властно, — мы требуем, чтобы вы не вмешивались в дела Народных комитетов. Во избежание кровопролития надо запретить полицейским показываться на улицах. Мы требуем немедленного освобождения политических заключенных, прежде всего узников Содаймуна. Если вы не согласитесь выполнить наши законные требования, мы разоружим полицию.

По лицу Абэ Нобуюки нельзя прочесть его мысли. Осунувшееся, помятое лицо курильщика опиума.

— Мне надо подумать, — наконец произносит он. — Этот вопрос я решу завтра…

— Нет! — прерывает его Чан Бон. — Народный комитет поручил мне вернуться от вас с ясным и четким ответом.

Абэ тяжело опускается в кресло и молчит. Чан Бон ждет мгновение, другое. Потом идет к двери. Генерал снова поднимается.

— Я принимаю ваши требования, — говорит он, — но вы должны гарантировать безопасность всему японскому административному аппарату и обеспечить сохранность нашего имущества до прихода американцев.

— Хорошо. Мы берем под охрану вас, ваших подчиненных и ваше имущество.

Все знали: звонок, извещающий об окончании работы, прозвучит сегодня раньше на восемь часов. И все ждали и не могли поверить, что так произойдет на самом деле. Куда же девать время, если действительно теперь можно работать только восемь часов?

Но вот раздался звон колокола. И все равно трудно было поверить, что кончился рабочий день: ведь еще вчера все работали шестнадцать часов. Но люди поверили, потому что машины остановились. А на дворе было еще совсем светло.

Мен Хи взглянула в окно и тихо засмеялась. И все стали смотреть друг на друга и смеяться от счастья. Никто не устал, и никому не хотелось идти домой.

Мен Хи не знает, как это вышло.

— Давайте устроим в цехе митинг! — вырвалось у нее. — И не просто так, а чтобы ораторы были, как вчера на фабричном митинге, когда решили установить вентиляцию…

Все работницы согласились, хотя не знали, о чем они будут говорить. Женщинам просто хотелось почувствовать, что они здесь хозяева и могут собираться и свободно говорить.

Чер Як скрылся пять дней назад, а надсмотрщики еще раньше сбежали. И все это было такое счастье, которое невозможно переживать в одиночку и молча.

Работницы достали стол, покрыли его куском материи и посадили за стол пять самых пожилых и уважаемых ткачих. Председателем выбрали Мин Сун Ен. Но вначале дело не ладилось, потому что говорили все сразу.

Мин Сун Ен смотрит на женщин. Всю свою жизнь она работала на текстильных фабриках. И все ткачихи, которых она знала, — и те, что давно умерли, и те, которых похоронили всего два-три дня назад, и те, что сейчас стоят вот здесь, — всегда были одинаково молчаливы. Каждый день они молча приходили в цех, молча сгибались у ненавистного барабана, молча в темноте плелись в барак, молча умирали. Они улыбались только по необходимости: когда бил надсмотрщик — чтобы перестал бить; когда падали на землю от истощения — чтобы не выгнали с работы; когда получали увечье — чтобы не судили за саботаж в военное время.

Мин Сун Ен привыкла к тому, что у девочек и у старух одинаково согнуты спины, одинаково торчат из-под одежды острые лопатки.

Ома привыкла видеть их погасшие глаза, их костлявые, повисшие вдоль тела руки, их тяжелый шаг.

Она никогда не думала, что злая Лун умеет добродушно смеяться, что женщины могут говорить без умолку.

Взгляд Мин Сун Ен падает на Мен Хи. Девушка стоит возле своей машины и сосредоточенно вытирает тряпочкой барабан, ласково гладит его рукой.

Мин Сун Ен не может оторвать глаз от Мен Хи и не может сдержать слез…

Надо взять себя в руки: ведь она председатель.

Мин Сун Ен стучит ладонью по столу и, стараясь придать голосу строгость, говорит, что пора перестать без конца шуметь, а кто хочет выступать, пусть просит слова, и пусть все подчиняются ей, если уж ее выбрали председателем.

И хотя только что все говорили сразу и у каждой было что сказать, но выйти к столу и произносить речь перед утихшим цехом никто не решался.

— Я хочу!

Женщины обернулись на голос и заулыбались: слова просит Мен Хи, сейчас она будет говорить речь перед всеми!

Наступившая тишина испугала девушку, и она в нерешительности остановилась. Мен Хи подняла глаза и увидела ткачих, которые в ожидании ее слов будто подались немного вперед, увидела их ободряющие глаза, их добрые улыбки.

Так смотрит мать на своего ребенка, который сам поднялся с пола и стоит, качаясь, готовый сделать свой первый в жизни шаг.

Ну-ну, Мен Хи, смелее! Шагай, шагай, не бойся, ты не одна, к тебе протянуты все руки, с тобою все сердца!