Хейдзио — город изобилия.
Вблизи станции сын Пака-неудачника, Сен Дин, соскочил с подножки нефтяной цистерны, на которой ехал, и спросил у проходившего мимо железнодорожника, действительно ли это город Пхеньян, что стоит на реке Тэдонган.
— Ты шутишь с тигром! — сердито ответил железнодорожник, пугливо озираясь по сторонам. — Или ты деревенщина и не знаешь, что такого города и такой реки не существует? Или ты так темен и не знаешь, что тридцать лет назад японцы переименовали Пхеньян в Хейдзио, а Тэдонган в Дайдоко? Или ты думаешь, что за твои дерзкие слова тебя всего лишь посадят в тюрьму и ты сможешь бесплатно есть два раза в день и никто не будет тебя пытать?
Сен Дин начал поспешно оправдываться:
— Я в самом деле деревенщина из села Змеиный Хвост, — сказал он, — и действительно я неграмотен, как и мой отец Пак Собан, по прозвищу Пак-неудачник. И не один я темный человек, а вся наша деревня такая темная, что никак не может запомнить японских слов — Хейдзио и Дайдоко.
Железнодорожник неодобрительно качал головой, а Сен Дин, злясь на себя, что не может толково поговорить с человеком, и боясь, как бы тот не потащил его в полицию, продолжал оправдываться.
— Да, да, мы такие темные люди, что ничего не можем запомнить, и, если пройдет еще тридцать лет, мы все равно, наверно, не сможем выучить японских названий, потому что в деревне старики всегда рассказывают сказки про Пхеньян, который существует несколько тысяч лет, и о реке Тэдонган, которая течет в море с тех пор, как бог создал землю.
Высказав все это, Сен Дин не стал дожидаться ответа, а пошел прочь, подальше от беды.
Еще издали он увидел вокзал. От стены здания через все пути и платформы шел высокий закрытый мост. На каждую платформу с моста спускались лестницы, и по ним вверх и вниз двигались люди с корзинами и тюками на головах, с носилками за плечами.
Сен Дин выбрался в город и побрел по центральной улице, протянувшейся от вокзала до горы Моранбон. Он оглядывал странные, многоэтажные дома с крышами, сделанными из железа. Он шел медленно, уступая дорогу японцам и японкам, хотя и не так проворно, как это делали городские жители.
Он шел медленно, и его обгоняли японские автомобили, трамваи, велосипедисты, рикши и даже повозки, запряженные буйволами. И только двух стариков, тащивших ассенизационную бочку на тяжелых колесах, он обогнал сам, потому что они двигались очень медленно и от бочки распространялось зловоние.
Сен Дин шел и с интересом смотрел на дома этой широкой извилистой улицы. В каждом доме были магазины, а между домами ютились палатки, ларьки, мастерские чугунной и медной посуды. Велосипедные мастерские чередовались с харчевнями, закусочными и ресторанами, а крошечные магазинчики сладостей лепились рядом с лавками, где торговали скобяными изделиями или тонким фарфором.
На этой улице продавалось все, что может придумать человек. И Сен Дин видел, как хорошо здесь можно закусить.
Сен Дин хотел есть. Поэтому он не останавливался возле магазинов электрических моторов или у складов железных мотыг и не смотрел даже на живую рыбу и осьминогов в витринах. Он любовался большими железными бочками, стоявшими на тротуаре, в которых варился на пару сладкий картофель в кожуре. Ему понравились жаровни, где калились каштаны, перекатываясь в горячем зерне. Он подолгу смотрел в открытые двери харчевен и вдыхал острый запах сильно наперченной капусты — кимчи — и аромат круто сваренного риса — паба.
Возле магазинов и ларьков, у палаток и мастерских стояли продавцы и зазывали покупателей, и тащили их за рукав, расхваливая свой товар. Но громче всех кричали мальчишки, и над улицей несся их многоголосый, нескончаемый вопль:
— Кон-фе-ты-ы!
У каждого дощечка на веревке или ремне через плечо, а на ней десяток-два дешевых конфет. Едва ли за весь день им удается продать половину своего товара. И если появляется покупатель, на него налетает целая стая оборванных ребят, и каждый, отталкивая локтями конкурентов, сует ему в руки липкие шарики без обертки.
У входа в переулок, узкого, как дверной проем, седой старик разложил свой товар прямо на земле: бумажный зонтик с разноцветными заплатками, поломанный напильник, несколько тюбиков дешевых румян, толстую, истлевшую от времени книгу, заржавевший механизм будильника, жестяной чайник и другую рухлядь. Старик сидел на земле, поджав под себя ноги, опустив голову, и что-то бормотал. Сен Дин, не понимая, чем старик торгует, удивленно посмотрел на это торговое дело и присел на корточки отдохнуть.
Люди проходили мимо, не обращая внимания на старика, и сам он не зазывал покупателей. Время от времени возле него задерживался лишь зевака или любопытный мальчуган, но старик не поднимал на них глаз.
Вот остановился прохожий, безразлично осмотрел товар, уже отошел было, но возвратился и спросил:
— А сколько стоит вот эта железка?
Старик поднял голову и задумался. Причмокивая губами, он соображал, какую бы назначить цену, чтобы не отпугнуть покупателя, но и не продешевить.
— Железка? — наконец переспросит он. — О-о-о, это хорошая железка! Двадцать чжен [7], — произнес он, нерешительно глядя на покупателя, готовый тут же уступить.
— Дорого, — протянул покупатель.
— Ну, бери за три чжены…
— А вот этот деревянный обруч от бочки? — снова спросил покупатель и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, повторяя: — Дорого, дорого…
— Эй, бери эту железку даром, раз она тебе так нужна! — крикнул старик.
Но прохожий только махнул рукой и зашагал быстрее.
Сен Дину стало жаль старика. В самом деле, кто же захочет покупать эту ржавую железку или вытертый клочок меха!
Старик снова опустил голову.
Он сидит в центре города Хейдзио, между трехэтажными зданиями токийского отделения универмага господина Суга Эйсабуро и оптовой базой текстильного короля Катакура Кинта, и дремлет, покачивая седой головой. Он сидит на солнцепеке целый день, и его сетчатая шапочка из конского волоса не защищает голову от палящих лучей.
Автомобильные сирены, стук подков самурайской кавалерии — весь шум центра города не задевает его слуха, не тревожит, не возбуждает мыслей. Он думает о чем-то своем, далеком, и, может быть, кажется старцу, будто он высоко в горах, где легко, свободно дышится и человека не сжимают со всех сторон каменные глыбы зданий господина Суга Эйсабуро и господина Катакура Кинта. Или видится ему зеркальная гладь рисовых полей, залитых голубой водой, но не на земле, а на небе, на корейской части неба, куда небесный Окхвансанде не допустит ни одного японца. А может быть, чудится ему древний-древний Пхеньян, у стен которого корейцы разбили армию Хидэёси, разгромили маньчжур, не допустили заокеанских пиратов к сокровищам королевских гробниц, и слышится мирный звон колокола, возвещающий вечер, и сигнал страже, чтобы запирала на ночь городские ворота, и сигнал мужчинам, чтобы уходили в свои дома, и сигнал женщинам, что они спокойно могут выходить на прогулку.
Лицо у старика ясное и спокойное, будто исходит от него тихая грусть об утраченном счастье, о закованной в кандалы родине, о чем-то далеком и безвозвратном, о жизни, что проносится мимо.
Но вот это лицо вдруг стало суровым, и уже не шепот, а слова, дерзкие, злые, слетели с его губ. Он сжал сухие ладони в кулаки, поднялся с земли, вышел на тротуар и вызывающе посмотрел по сторонам из-под густых, нависших на глаза бровей.
Торопясь прошел мимо японец, но старик не уступил дороги, не посторонился, не отдал земного поклона. «Пусть стреляют!» — говорили его глаза.
Спустя немного времени он успокоился, сел на старое место и снова погрузился в свои думы.
Сен Дин пошел дальше.
Он никак не мог понять, почему на этой большой и красивой улице собралось так много нищих. На всем пути от вокзала навстречу ему попадались нищие.
Особое внимание Сен Дина привлек человек, уткнувшийся лицом в асфальт. Обеими руками он держался за голову и кричал. Тело едва прикрывали лохмотья, а черные, будто поросшие корой руки были совсем голыми.
