Марина научилась ценить любовь, надежность и преданность мужа и жизнь, которую она ни на что бы теперь не променяла. Она видела пропасть, отделявшую ее от московских подруг, половина из которых влачила жалкое существование, и ей приходилось возить из Швеции полные чемоданы детской одежды и подарков своим бывшим однокурсницам.

В основном, все девчонки прозябали на жалких зарплатах в школах или в гостиницах — было непонятно, как они умудрялись на эти гроши не только существовать, но еще и выглядеть так, будто только что сошли со страниц глянцевых журналов… Две самые симпатичные из ее подруг уже несколько лет путанили, одна работала в «Афродите» — известном вычурном журнале для жен новых русских, — и считалось, что она безумно и недосягаемо преуспевает, получая тысячу долларов в месяц. Еще три бывших сокурсницы, относящиеся к категории состоявшихся, работали на фирмах — без всякой уверенности в стабильности своего положения. Все до одной были измотаны и постоянно недовольны.

Трудные воспоминания постепенно изглаживались из памяти и забывались. Рана зарубцевалась и давно зажила, и если кто-то из подруг пытался приближаться к этой теме, она досадливо морщилась и останавливала разговор. Теперь она точно знала, что для нее значит семья, и ничто другое ее больше не интересовало.

Диплом филфака она с некоторым опозданием получила, позже закончила в Стокгольме последние ступени курсов шведского языка и, пройдя довольно большой конкурс, устроилась на работу в русский отдел шведского радио. Это было лучше, чем преподавать или работать переводчицей, потому что работа была творческой, абсолютно в ее духе, к тому же, наладилась постоянная связь с Россией — последнее, чего ей недоставало.

Все определилось и приняло абсолютно осмысленную форму, поэтому ей не хотелось ничего вспоминать, от таких воспоминаний становилось тошно, ведь в них было все — беспросветная глупость, легкомыслие, отсутствие морали, малодушие, предательство, ложь, грязь и как венец — безнравственная, мерзкая торговая сделка, о которой она узнала позже.

А сколько было стыда, слез, угрызений совести и бессонных ночей… Как ей удалось пережить то время, пройти через позор и ужас своего положения, не сломаться, не обозлиться да при этом еще и родить здорового ребенка — для нее самой оставалось загадкой. Единственное ощущение того времени — отсутствие реальности происходящего, погружение в полусон, от которого она избавилась только после рождения ребенка, впав в другую крайность — гиперактивность, из-за большого количества забот и страха не справиться с ними…

Она сравнила начальный период своей шведской жизни с моим парижским стартом и сказала, что в двадцать лет, без всяких перспектив за спиной и с грузом уже сделанных ошибок, ей было нечего терять, и поэтому оказалось нетрудно осваиваться на новом месте. Особенно важными в это время стали первые успехи по работе и безоговорочная, великодушная поддержка мужа. При этом ей не пришлось менять приоритетов, потому что постоянные контакты и совместные проекты с Россией давали возможность находиться в привычном культурном слое, а мне было сложно потому, что мое вхождение в новую среду оказалось сплошной цепью неудач и проблем, от меня не зависящих.

Может быть, она и была права, но, рассказав ей о своем браке, я больше не хотела об этом думать, поскольку уже перестала страдать и прежняя жизнь мне почти не вспоминалась… Я бы тоже ни на что не променяла свою жизнь — теперешнюю…

Первым препятствием на пути моего официального знакомства с семьей Марины было то, что Георгий не знал, что Ларс — его отчим. Он был усыновлен в возрасте одного года, и эта тема в семье никогда не поднималась, потому что в том не было никакой необходимости.

И вот теперь возникала практическая задача — под каким видом я вдруг появляюсь в семье? Мальчик считает себя шведом, хотя у него и русская мать, но далекая Россия — это что-то огромное и местами интересное, приятно иногда туда съездить, а здесь, в Швеции, — дом, все свое, родное. По-русски говорит неплохо, русскую литературу почти не читает. Увлечен современной музыкой — даже организовал рок-группу — и спортом. На фотографиях похож на Марину, но нужно увидеть живого человека, чтобы найти в нем родственные черты. Когда увидеть?

Нам обеим не давал покоя главный вопрос — имеем ли мы право что-то менять в уже сложившихся судьбах и насколько далеко стоит в этом заходить? Ведь ни она, ни я никому и ничему не хотели навредить…

Отцу через полгода будет шестьдесят семь лет, мама на десять лет старше его… Она ни разу не пожаловалась на возрастные болячки, наверняка их было немало, но этот вопрос, как и ряд других, был в доме под негласным запретом — так сложилось давно. Нездоровым мог быть только отец, который обожал жаловаться по любому поводу и приходил в ужас от обычного прыща, температуры, простуды и даже малейшей царапины. А уж когда у него начались сосудистые проблемы, то он сразу сник, почти перестал появляться в издательстве, занявшись собой и своим здоровьем.

Родители теперь редко появлялись вместе на публике, а если такое все же случалось, то уже не были главными действующими лицами, приглашались как почетные члены каких-то мероприятий, повышая их значимость своим ясновельможным присутствием.

Мне было грустно видеть их рядом… Их разъединенность особенно бросалась в глаза, когда они изредка мелькали на телеэкране в новостных репортажах или в записи культурных акций. Это обреченное на печаль содружество с годами стало каким-то особенно гротескным. Странное они производили впечатление, двойственное — представить кого-нибудь другого рядом с ним или с ней было совершенно невозможно. Но эта их совместность была одновременно и полной отдельностью — каждый из них застыл в своей неприкаянной, одинокой скорби, которая, независимо от предпринимаемых усилий, прорывалась сквозь их светские улыбки…

Отец снова резко изменился — Женька оказалась права. После очередного возлияния, упав на крыльце и сломав руку, в одночасье, как отрезав, перестал выезжать на все фуршеты и тусовки, позабыв главный лозунг своего недавнего шоу-прошлого — «Пресность и серость — постыдны и скучны»…

Он снова ушел в себя, стал сдержаннее, как будто погрузился в дремотное состояние, которое лишь иногда, видимо, в какие-то минуты просветления, неожиданно прерывалось… Музыку он не только больше не писал, он почти перестал ее слушать. В нем шла какая-то болезненная ломка, которая наводила на мысль о том, что наступило временное затишье — только было неясно, перед чем. Я старательно отгоняла от себя худшие мысли. Хорошо, что оставалась работа в издательстве, лишь эти внешние обстоятельства еще продолжали влиять на него, заставляя время от времени встряхиваться, возвращаться к размеренному ритму. Это было, конечно, необходимо, но я, зная весь творческий багаж отца и противоречивость его интересов, втайне надеялась на какой-нибудь новый поворот в его судьбе.

Как-то позвонил Раевский — вот уж действительно человечище! Он был на пятнадцать лет старше отца, но продолжал руководить театром, был полон творческих планов, выезжал на гастроли, ставя музыкальные спектакли и оперы за рубежом.

Родители уже давно предлагали ему написать автобиографическую книгу, он все обещал, и вот — просил о встрече именно по этому поводу, в таких ударных ритмах умудрился найти время и написать «Взгляд изнутри», который после публикации стал бестселлером.

Встреча всколыхнула отца, а в особенности принесенная рукопись. Чтение и вправду оказалось увлекательным, в книге встретилось столько знакомых имен, названий, событий и дат, что после просмотра рукописи отец тут же решил — начнет писать что-то мемуарно-публицистическое. Обсудив с матерью форму и план, он тут же занялся подборкой фотографий и материалов, пересмотрев весь семейный архив. Он так загорелся, что с ходу придумал прелестное название, вспомнив любимого Бориса Леонидовича, — «Перебирая годы поименно».