— Прекрати, прекрати… Что ты делаешь?!

— Пытаюсь облегчить тебе уход и помогаю, как умею, — пошел вон, развивайся!

Я уже кричу во весь голос, это же издевательство — задавать в ситуации, которую он сам создал, вопрос о любви, да еще и напрашиваться на понимание! Никогда прежде не замечала за собой такой длительной ярости, но в этот момент она меня просто переполняет — я забегаю вперед, распахиваю дверь, изо всех сил выталкиваю его за порог, напоследок поддав ногой под зад…

— Плащ, — выдавливает он из себя.

Выкидываю прямо в физиономию его плащ и с силой швыряю вслед за ним зонт — дверь с треском закрывается, и я остаюсь одна…

Все-таки я сорвалась, но унизительная несправедливость происходящего так жгла изнутри, так давила и пригибала меня, что — как я ни старалась, ничего не вышло — в один миг остро полыхнуло жаром где-то внутри, в грудной впадине, и бессознательно отторглось, выплеснулось, надолго меня не хватило…

— Хорошо подумай, прежде чем сделать эффектный жест; удовольствие — на секунду, а расплачиваться придется, может быть, всю жизнь, — вспоминаю я слова матери.

Где же она находила в себе силы всегда оставаться гранд-дамой? Ведь ей пришлось пережить настоящую катастрофу — измену любимого человека, моего отца, пройти через все травмирующие этапы, удержать его самым изощренным способом, протаранив всех и вся… и тем не менее, она ни разу не позволила себе не только подобного выхлопа эмоций, но и сумела сделать вид, что вообще ничего не произошло…

Да, случившееся сегодня оказалось слишком быстрым и неожиданно определенным, а о финальном завершении и вспоминать противно, но это — не эффектный жест, мама, а просто мои сдавшие нервы, которые начинают выходить из-под контроля. Однако каков наглец — нанес удар и пытался определить, насколько качественно сделал это…

И все же, имея перед собой такой образец, как моя мать, нельзя распускаться, надо постараться в дальнейшем держать себя в руках… В дальнейшем… В каком?..

Продолжаю ходить на работу, заниматься хозяйством и стараюсь не расслабляться, хотя тревожное состояние усиливается… Не очень понимаю, что и когда предпримет он и как действовать дальше мне…

Так проходит первая неделя нашей раздельной жизни, неопределенность которой, тяготя и изматывая, тем не менее, доказывает, что конца света не предвидится…

Несколько раз звонит Клер, умоляет не горячиться и не торопить события. Я вкратце рассказала ей о нашем «рандеву», но она, прошедшая собственную школу аномальной семейной жизни, не считает случившееся основанием для разрыва и все еще не теряет надежды на то, что все разрешится благополучно.

Через неделю Виктор, предварительно позвонив, заявляется, снова в отсутствие Мари, — на этот раз за вещами. Напряженный и сосредоточенный, он больше уже не кажется потерянным и не пытается вести долгих разговоров.

Как ни странно, но при виде его я не только не обнаруживаю в себе раздражения и злости, которые были в прошлый раз, а, наоборот, вдруг совсем некстати вспоминаю нашу первую встречу в Москве… Пытаюсь сдержать неизвестно откуда взявшиеся слезы и подавить лишнюю и мешающую мне быть твердой и решительной мысль о том, что этот человек — отец моего ребенка и все еще мой муж…

Да что же со мной происходит? На таких постоянных перепадах далеко не уедешь. Не понимаю своего странного сентиментального состояния и могу объяснить его только одним — усталостью, хотя, может быть, это также дань привычке прошлой жизни, тринадцать совместных лет не спишешь со счетов одним росчерком пера…

Наверное, во мне еще говорят остатки сострадания, или, может, это вечная российская бабья жалость, потому что сейчас, глядя на него, вдруг ловлю себя на мысли, что все происходящее — полнейший абсурд, нормальные люди так не уходят… Может, он просто перегорел? Ведь он уже несколько месяцев работает почти без выходных, не отсюда ли и его постоянная нервозность и напряжение?.. А может, это вообще депрессия? Или кризис среднего возраста? А я, вместо того чтобы помочь, думаю о своих обидах и отгораживаюсь собственной категоричностью и непреклонностью…

А может быть, если я сейчас подойду к нему и…

Господи, неужели мне мало унижений и я в глубине души еще на что-то надеюсь? Ведь это — единственное, чего не стоит делать, он-то ни в чем не сомневается, а последовательно, с абсолютной уверенностью гнет свою линию и считает, что виной всему — наш брак…

Он ни разу больше не сказал, что его уход — дело временное, попытка во всем разобраться. Видно, он во всем уже давно разобрался, вон приволок с собой две огромные пустые сумки. И вообще, нечего задавать себе вопросы и самой на них отвечать, лучше послушать, с чем он пожаловал на этот раз.

Не знаю, готовился ли он заранее или это получилось естественно, но его внешняя неприступность и внутренняя отрешенность, которую я сразу почувствовала, и особенно начальная фраза — «Надеюсь, на этот раз мы сможем общаться, как цивилизованные люди», произнесенная, под стать виду, дружески-отстраненным тоном, сразу больно задевают меня. В отличие от него, как выясняется, я все еще завишу от прошлого, и эта зависимость мешает мне: трудно быть последовательной, — я зависаю и над настоящим, впадая из одной крайности в другую…

Он говорит, что пока временно живет у Шарля. Я вспоминаю, что Виктор раньше рассказывал мне о своеобразных способностях своих друзей манипулировать отношениями с подружками. В частности, по его словам, на Моник у Шарля особый способ воздействия — укрощение строптивой, без особой фантазии — методом кнута и пряника…

Не зная, что может происходить в действительности у совместно проживающих в одной небольшой квартирке парочки холостяков — собственного мужа я уже внутренне освободила от себя и причислили к этой славной когорте, — я решаю меньше говорить и больше слушать.

Виктор продолжает пунктирно извещать меня — даже при наличии разных ритмов и темпераментов, они не стесняют друг друга… Подумав, добавляет, что, несмотря на отсутствие проблем, он долго там не собирается оставаться и уже начал подыскивать себе квартиру. Кроме этого узнаю, что он уже виделся с Мари у родителей, и в следующее воскресенье договорился пойти с ней в зоопарк. Он доволен — она без лишних вопросов приняла его объяснение, что из-за работы ему нужно временно пожить отдельно.

Я интуитивно чувствую, что он уже переступил через наш брак — спокойное, информативное изложение событий подтверждает это — все его мысли только о дальнейшем устройстве своей собственной жизни, в которой я уже не присутствую…

Он поспешно заполняет вещами снятый с антресоли дорожный чемодан и принесенные сумки, выкладывает из кармана ключи от квартиры, прощается многозначительным — «До встречи, обговорим детали позже»…

Не дождавшись от меня прощальных слов, он как-то боком выскальзывает за дверь — очевидно, опасается, что я опять накинусь на него. Но я и сама понимаю, что есть планки, ниже которых опускаться нельзя, и даю себе слово помнить об этом.

Дверь, как и раньше, осторожно закрывается — он не забывает об этом никогда… И тут я впервые отчетливо понимаю, что случилось непоправимое — он ушел, и, скорее всего, навсегда…

Бессонница не проходит и начисто изматывает меня, сигареты не спасают, пью я больше обычного. Чувствую себя на пределе. Мне больше не хочется выяснять отношений, но все же небезынтересно понять — неужели ради сомнительного удовольствия ютиться со своими чемоданами в тесноте у Шарля можно было наплевать на взаимные обязательства, на ребенка, уютный дом, нашу общую историю и память, на секс, наконец? Какая-никакая, но это была отлаженная жизнь, теперь же начиналось что-то неизвестное…

Понимаю, что продолжаю толочь воду в ступе, пытаясь заниматься бесконечными анализами… Может быть, позже и научусь следовать материнским советам — смотреть на все мешающее сквозь стеклянную перегородку, но пока ничего не могу с собой поделать и продолжаю эти внутренние монологи…