"Главное — это величие замысла", — говорил Бродский. Какой из его замыслов вы считаете великим?
Это очень сложный вопрос. Затрудняюсь найти объективный ответ. Мне лично дорог замысел "Школьной антологии", очень жаль, что он не был доведен до конца. Он хотел написать такую книгу, тридцать главок. Это была бы совершенно уникальная вещь.
Наблюдали ли вы, как менялся Бродский, его мироощущение, его характер? Эти изменения диктовались меняющимися обстоятельствами или ростом души?
Подозреваю, что это, как всегда, происходит вместе, поскольку наша душа тоже зависит от обстоятельств. Большую роль сыграла вынужденная эмиграция, а потом— брак и особенно рождение дочери. Он как-то невероятно смягчился, просто на глазах. То есть ему открылось нечто, чего прежде, очевидно, он никогда не переживал. И такая банальная вещь: мужчины обычно не очень хорошие отцы, если отцовство начинается рано. Его брак — это был как бы шок, который он сам себе нанес, и некоторое время сам не мог в это поверить и прийти в себя. Но ко времени, когда родилась Нюша, в нем что-то изменилось, в нем открылась какая-то дверца, створка, о которой он сам не подозревал.
Настоящий поэт не может быть атеистом, поскольку он не может не чувствовать соучастия высших сил. Во что верил Бродский?
На московской книжечке "Рождественских стихов" — кстати, по-моему, единственной среди всех своих русских книг, которой Иосиф безусловно и безоговорочно радовался, — он сделал мне такую надпись: "Александру… от христианина-заочника". Мне это очень нравится, потому что, как мне кажется, точно описывает его позицию. Конечно, он не был атеистом, достаточно прочесть "Римские элегии": "Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я / Благодарен за все…", где "Ты" с большой буквы. Но его как человека чрезвычайно независимого и свободомыслящего, до упрямства свободомыслящего, конечно же, отвращали любые формы организованной веры и исповедания. Кроме того, поскольку он был еврей по национальному происхождению, о чем он тоже не раз публично упоминал, то ему тем более было невозможно себя к церкви причислить, потому что если бы он объявил, что он — христианин, это было бы некрасиво. Как мы помним: "Еврей крещеный, что вор прощеный". Эта грубая русская пословица несет в себе какой-то элемент истины. И он не хотел быть ни тем, ни другим. Помимо всего прочего, он действительно нигде бы не чувствовал себя на месте.
Вам, видимо, тоже приходилось слышать упреки со стороны приятелей евреев Бродского, что поминки Бродского проходили по-католически?
Поминки организовывала Мария. И она делала это так, как было естественно для нее и для дочери. Это все было в контексте семейной ситуации. А скромная семейная панихида проходила, кстати, в экуменической церкви, в Бруклине, неподалеку от их дома. Я уверен, что Иосиф достаточно любил Марию и Нюшу, чтобы не придавать этому никакого значения.
ПЕТР ВАЙЛЬ[70], МАРТ 2005
Как часто вы общались с Иосифом в последние годы его жизни?
С начала девяностых — довольно часто. Обычно вcтречи назначались в кафе. Иосиф любил восточную кухню — китайскую, вьетнамскую, реже японскую, но кафе — разумеется, итальянские. Поблизости от его Мортон-стрит в Гринвич Виллидж полно замечательных заведений. Его любимым, "придворным" — за углом от дома — было "Маурицио" на Хадсон-стрит, теперь несуществующее. Еще — "Вивальди", "Мона Лиза". В этой самой "Моне Лизе" я имел честь и удовольствие познакомить Бродского с Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, которые жили у меня в апреле 1995-го.
Ходили и в итальянский район Нью-Йорка — Литтл-Итали — в прелестное кафе с внутренним двориком "Восса di lupa" ("Волчья пасть"): там как-то Бродский целый вечер вспоминал красавиц старого кино. У нас дома на память об этих посиделках — его первый сборник "Стихотворения и поэмы" с надписью: "Пете и Элле — эти старенькие стихи, вдохновленные Сарой Леандер, Беатой Тышкевич, Лючией Бозе, Силь- ваной Пампанини и Бетси Блэр, в свою очередь состарившимися".
Когда Бродские переехали в Бруклин-Хайтс, чаще встречались у них дома. Несколько раз Иосиф, либо с Марией, либо один, бывал у нас в Вашингтон-Хайтс. Вспоминаю пан- тагрюэлевское обжорство в ноябре 1994-го. В нашей квартире остановились приехавшие из своего Коннектикута Ира и Юз Алешковские. Мы с Юзом в пять утра поехали на оптовый рыбный рынок — Фултон-маркет, неподалеку от Уолл-стрит — и купили там огромное количество морской живности: омаров, гребешков, устриц, разной рыбы. Вечером приехали Иосиф и Лосевы, Нина и Лёша. За один присест все это поглотить не удалось, продолжили на следующий день.
Когда у Бродского намечались гости из России, он часто звал и нас. Раз приехала Галина Старовойтова, но случайно за столом оказалась и одна университетская американка, так что пришлось русским людям весь вечер беседовать по-английски. Бродский очень иронически это комментировал, как и то, что Старовойтова с самого начала поставила на стол магнитофон, сказав: "Когда у меня еще будет такой шанс".
Несколько раз по-семейному, вчетвером, ходили в театр, даже "тематически": дважды на "Медею", как раз в то время, когда Бродский переводил хоры из Еврипида для постановки Юрия Любимова. Один раз это был драматический спектакль, который раздражал нас дикими криками, Бродского особенно: по-моему, надрыв он ценил только у Цветаевой. Зато другая "Медея" была опера Шарпантье в великолепном исполнении ансамбля "Les Arts Florissants". Старую, доромантическую, музыку Бродский любил: среди его главных предпочтений были Пёрселл, Бах, Гайдн.
Какие ваши встречи можно считать самыми памятными?
Пожалуй, рождественские сочельники у Бродских, которые мы справляли раза два или три в узкой компании: Мария с Иосифом, Саша Сумеркин, мы с женой, еще, может быть, три-четыре человека. И на Мортон-стрит, и потом на Пьерпонт-стрит ставилась елка, которая с рождением дочки сделалась больше и нарядней. Мария накрывала стол, а сам праздник Иосиф превращал в какой-то непрерывный фестиваль дарения. Подарки полагались от каждого каждому. Церемония их извлечения из-под елки и раздачи занимала часа три. Тут Бродский гулял напропалую. Он вообще был человек щедрый, а в этот праздник вполне отвечал собственной строчке: "В Рождество все немного волхвы". Меня, наверное, переживет шикарный кожаный портфель, который он подарил мне в такой праздник. Сам получал подарки тоже с явным наслаждением, помню, как он ходит по комнате, намотав на шею новый шарф, надев новые перчатки, еле удерживая охапку свертков, и повторяет: "Это мы любим!" Это он, действительно, любил: получение, преподнесение, застолье, угощение.
Для одних Бродский внимательный и сердечный человек, для других — высокомерный, холодный и расчетливый; называют и другие качества, исключающие друг друга. Каким вы наблюдали Бродского в жизни?
Я, разумеется, слышал о неприступности и надменности Бродского, даже резкости и грубости. Не хочу спорить: может, это относится к молодым его годам, не знаю, не видел. Я знал человека большой доброты, внимательности и тепла — которые мировоззренчески покоились, я думаю, на доверии к жизни. На том, по сути, религиозном сознании, для которого нет ничего случайного в мире — все уникально, все драгоценно. Думаю, даже уверен, что в сущности Бродский был таким всегда. Откуда же было взяться столь смиренному взору и робко-торжественной интонации — как в рождественском стихотворении еще 1965 года: "И, взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам — чистосердечный дар".
У меня нет оснований не верить людям, которые знали молодого Бродского. При этом ясно, что чем крупнее человек, тем больше о нем врут — это понятно. Я могу говорить только о том человеке, которого хорошо знал. Это Бродский девяностых годов, то есть последних пяти лет его жизни. Он, конечно, менялся, или как он говорил: "Я себя воспитывал". Говорил не однажды. "Я себя так воспитал", "Я себя воспитывал" — это его фразы.
