Но и сквозь гнев мерцает нам покой —

Того не зная сам, блажен, блажен любой:

Нам непонятное, чужое ремесло —

Искусство всех заранее спасло.

Не черви обживают черепа —

Стихи, стихи, размера мощная стопа

Вращает всё, и ритмы вьются роем

От зноя до снегов. Он так весь мир настроил.[151]

Редакция 2000 г.

Бродскому

Поэт скончался, и в ночном затишье

Его метафоры, освободившись,

Над телом встали, празднуя свободу.

Под маской муз банальности-уроды

Напыщенностью пышут, и к Парнасу

Жаргон угнал троянского Пегаса.

Бунтуют восклицательные знаки,

И полуправд бродячие собаки

Скитаются под небосклоном мерзлым,

Где мертвым взглядом вытравлены звезды.

Но пульс его, отлитый в форму строчек,

Наперекор гниению, грохочет.

И этот гром ни колокол, ни книга

Не заглушит — но мы во власти мига

Всё ловим прежних призраков впустую,

А грохот наполняет тьму густую…

Сердцам и легким не перебороть

Телесных форм — пусть целый мир им тесен:

Возможно, мы — лишь ямбы его песен,

И в стихотворном ритме бьется плоть?

Но будет в буйстве этом, несомненно,

затишье: мы тогда благословенны,

когда о том не знаем, и искусство

нам кажется навек лишенным чувства.

Не черви в этом черепе, но ритмы

кишат и извиваются. И видно,

что круг времен — от снега до цветенья —

еще одно его произведенье.[152]

ДЕРЕК УОЛКОТТ[153], НОЯБРЬ 2004, НЬЮ-ЙОРК

Роджер Страус опубликовал вашу биографию, написанную Брюсом Кингом. Впечатляющий труд! Сотрудничали ли вы с ним?

Да, я отвечал на его вопросы, но он все равно многое перепутал. На самом деле я ее внимательно так и не прочел. Но Брюс Кинг работал как машина, без устали: он опросил огромное количество людей.

Во всяком случае вы не возражали против биографии. Почему, как вам кажется, Иосиф так сильно противился тому, чтобы кто-нибудь написал его биографию?

Вне зависимости от того, кто ее будет писать?

Да. Написанию биографии как таковой. Наследники Бродского утверждают, что в течение пятидесяти лет ни одна биография не должна быть написана. Так хотел Иосиф.

Пятьдесят лет!

Да, полсотни лет.

Нельзя же запретить биографам работать.

Наследники попросили всех— друзей и исследователей Бродского — не сотрудничать ни с кем, кто планирует писать его биографию.

Все равно им не удастся этого предотвратить. От кого исходит эта просьба — от Энн или Марии?

От них обеих, я думаю. Мы вчера встречались с Энн, и она дала мне свое милостивое согласие на этот сборник интервью, считая, по-видимому, что он неким образом заменяет биографию.

Почему вы должны спрашивать ее согласия на интервью?

На сами интервью не должна, но если я собираюсь приводить в них цитаты из стихов Бродского, тогда должна. В своих интервью, особенно с нерусскоязычными людьми, я стараюсь цитировать как можно меньше. Я бы хотела поговорить с вами не столько о вашей поэзии, сколько о дружбе с Иосифом, если вы не против. Судя по тому, что вы до сих пор упоминаете Иосифа и в стихах, и в публичных выступлениях, вам его не хватает.

Чего же не хватает больше всего?

Иосиф был человеком, который жил поэзией. Он декларировал это всякий раз, когда мы встречались. Именно поэтому я так им восхищался. Он не вел себя как англичане или американцы, знаете ли, не скромничал, говоря: "На самом деле я не совсем поэт" — или: "Я не люблю, когда меня называют поэтом". И прочую подобную чушь. Он очень гордился тем, что он поэт и что его так называют. Что он — Бродский. Он был лучшим примером человека, который объявлял во всеуслышание: я — поэт. Он был трудягой, и невозможно отделить его труд от него самого. Мне кажется, биографии, литературные биографии грешат иногда высказываниями типа: "Да, знаете ли, Оден был таким-то и сяким-то, он был гомосексуалистом, но при этом…" То есть получается, что у писателя две жизни: личная и творческая. Иосиф не отделял свое призвание от личной жизни. Он лучший пример поэта-профессионала из всех, кого я знаю.

Как уместнее говорить об Иосифе: апеллируя к его поэзии или к его жизни?

Мне кажется, Иосиф — в том, что касается человека и творчества — разделял позицию Одена и многих других. Человек ему был безразличен. То есть интересовал не человек, не его биография, а только его творчество. Мне кажется, он считал, что биография не нужна и не важна и не стоит подменять ею поэзию. Другими словами, нельзя сказать: я не буду читать Одена, потому что он гомосексуалист. Или он гомосексуалист, поэтому плохой поэт, не заслуживающий внимания. Или еще что-нибудь в этом роде — что-нибудь, что вы черпаете из биографии, а не из творчества. На поэта нельзя навешивать подобных ярлыков. Презрение Бродского к фактам биографии мне близко, но для него оно было очень характерным.

Но при этом, когда Бродский говорил о Фросте, Кавафисе или Цветаевой (а я присутствовала на многих его лекциях и семинарах), он давал студентам необходимые биографические сведения, факты, сопутствовавшие созданию того или иного стихотворения. Так на что же смогут опереться читатели поэзии самого Иосифа, если не будут знать о его жизни?

Пусть Иосиф иногда говорил, что не нужно ничего знать о жизни поэта, в другой раз он мог сказать нечто совершенно противоположное: что о жизни поэта, которого читаешь, нужно знать немало. Однако использовать биографические сведения в качестве орудия интерпретации — вот что является ошибочным. Допустим, когда читаешь Кавафиса, неплохо знать кое-какие факты его биографии — он, кстати, тоже был гомосексуалистом, — но утверждать, что когда читаешь Кавафиса, нужно непременно накладывать их на конкретное стихотворение… против такого подхода Иосиф возражал. Таким образом, по большому счету биография не важна. Она не нужна для интерпретации, для анализа стихотворения.

В то же время нам известно, что большое количество стихотворений Бродского, составивших целый сборник, "Новые стансы к Августе (1962–1982)", посвящено и адресовано М. Б. Но даже значительно позже, когда Иосиф был уже женат, он все продолжал писать к ней и о ней; последнее из этих стихотворений датировано 1992 годом. Не зная источника боли, породившей такую поэтическую энергию, мы многое упускаем, мы не можем связать эти стихотворения друг с другом, не знаем, где центр, и т. д.

Что касается самого предмета, да, предмет интригующий. Никто не может похвастаться доскональным знанием истории всех этих красавиц, которых испокон веков воспевает мировая литература. Все они мертвы. Мы не можем их увидеть. Не можем убедиться в их неотразимости. А вдруг они были страшилищами — откуда нам знать? И увидев их, мы бы спросили: "М-да, интересно, почему он был без ума от X?" Но все это не имеет значения. Мне кажется, что ни для любовной поэзии, ни для какой другой конкретный предмет не важен. В этом все дело. Никакое стихотворение не может передать физические черты красоты. Стихотворение воспевает фантом. Мне кажется, Иосиф имел в виду именно это: идею красоты, идеал женщины, идеал любви. Женщину как таковую.

В 1978 году вы с Иосифом были в жюри Нейштадтской международной премии по литературе. Что вам запомнилось из самой процедуры и общения с Иосифом?

Помню, в какой-то момент, в ходе совещания членов жюри — Иосиф и сам часто об этом вспоминал, — я выступил и сказал, что хочу рекомендовать на премию Найпола, а если уважаемые члены жюри не согласны, то я всех перестреляю… паф-паф-паф. Иосиф просто покатился со смеху. Это так противоречило духу церемонии, торжественности, с которой она была обставлена… Все-таки слишком многие принимают поэзию всерьез.