Это не самая ваша последняя встреча с Бродским?
Была еще одна встреча в Нью-Йорке в 1994 году в День Победы, 9—10 мая. Он уже жил на Бруклинских высотах. Мы прогулялись по Нью-Йорку, и, как и пять лет назад, он купил мне светлый пиджачный костюм, легкие туфли, а Марине, моей жене, какое-то летнее одеяние; затем пошли в китайский ресторан. Подарки друзьям и визиты в китайские рестораны составляли для него несомненное удовольствие. Он был широкий человек. Потом заторопились успеть к семи часам домой, чтобы увидеть, пока не уложили спать, его дочку Нюшеньку — Анну Марию Александру. Прелестная девочка, ей тогда, кажется, еще и года не было. Там и познакомились с его женой, Марией, молодой, красивой и молчаливой. Поужинали и поднялись на второй этаж, в его кабинет. Он читал последние стихи и только что законченные замечательные переводы из Еврипида: пролог и хоры из трагедии "Медея", сделанные по просьбе Любимова. Он довольно много говорил о театре, о его циклическом и поступательном развитии от античности до нашего времени. Был весел и остроумен. С ним мне всегда было легко, что в шестидесятые, что в девяностые. Курил он много, почти непрерывно, а когда сигареты кончились, послал меня на первый этаж квартиры, объяснив, где загашник; сам не пошел: "Мария догадается, за чем я, а про тебя не подумает". От того вечера осталась сорокаминутная кассета, записанная с некоторыми дефектами и потому до сих пор нераспечатанная.
Попрощались очень сердечно. Первый раз за тридцать пять лет встреч-прощаний обнял меня и поцеловал. А ведь сентиментальным он не был. Или что-то чувствовал? Не знаю. Говорил, что со здоровьем неважно, что дело идет к операции; даже просил узнать про какого-то врача из ленинградской Военно- медицинской академии. Потом спросил: "Когда ты из Вашингтона в Москву?" — "24 мая". — "Задержись на пару дней и приезжай 25-го на день рождения". — "Конечно, приеду". На том и расстались. 22-го или 23 мая пошел я менять билет в Аэрофлот, а у них уик-энд и в Вашингтоне билет не обменять, надо ехать миль за тридцать в аэропорт. Да и Марине 25-го надо в Москву вернуться. Одним словом, позвонил я Иосифу, объяснил, поздравил. Он сказал: "Ладно, не последний раз видимся!"
А оказалось — последний. Вернее, 30 января с Женей Рейном и Сашей Кушнером прилетели мы на похороны и видели еще три дня в похоронном доме на Манхэттене, рядом с Мортон-стрит и "Русским самоваром", где три дня мы его поминали… А 1 февраля его отпели. В католическом соборе утром, в православной церкви вечером. И хоронили. Временно, в склепе. А уж летом, в Венеции — навсегда[35].
ЭДУАРД БЛУМШТЕЙН[36], 26, 30 ИЮНЯ, 12 ИЮЛЯ 2004, ЛОНДОН
Когда и где вы впервые увидели, услышали Бродского?
По-моему, в конце 1959-го или в I960 году. Бродскому тогда было двадцать лет, а мне двадцать три. Жили мы недалеко друг от друга: Иосиф — на углу Пестеля и Литейного, а я — на пересечении Некрасова и Греческого. Переулками пять-десять минут ходьбы. У меня с Иосифом были приятельские отношения, и эти хорошие отношения сохранились надолго. Мы довольно часто встречались, я приходил к нему домой, был хорошо знаком с его родителями, помню, что разговаривали о мировой и советской политике, обычно в антисоветском, саркастическом ключе, делились тем, что выловили из обильного потока самиздатской литературы, и обсуждали поразившие нас идеи, говорили о том, как бы отсюда свалить. Выпивка случалась, но большого места в отношениях не занимала, не в последнюю очередь по бедности. Помню, что он был впереди меня во многом, имел свой независимый подход, но, видимо, что-то во мне ему тоже было интересно; например, я неплохо знал географию мира, физическую и политическую, и очень много читал. Вместе с Осей мы ходили в гости к другим людям из его и моего окружения, так я познакомился с Леонидом Ентиным, Владимиром Швейгольцем, Ефимом Славинским, Александром Пинскером, Леонидом Аронзоном и другими, ныне известными и неизвестными поэтами, писателями, журналистами. Жизнь в шестидесятые годы в Ленинграде была интеллектуально очень интересной. Среди геологов было тогда много поэтически одаренных и пишущих людей, многих Бродский знал и помимо меня, а я его знакомил со своими друзьями-геологами, многие из них любили и понимали поэзию и, скажем, хорошо на гитаре играли. Но красивыми девушками геологические компании не славились, только умными. Таков был срез поколения, насыщенный фон эпохи "оттепели" или, проще сказать, начала шестидесятых. Значение этого стало понятно позже, но жить тогда было очень интересно. Однако я не могу сказать, что был близким другом Иосифа; думаю, что у него было много таких приятелей.
Как рано вы поняли, что перед вами необычный молодой человек?
Сразу же как мы познакомились. Особенно после того, как я слушал его стихи, он замечательно читал. Меня это трогало необычайно. Ранние его стихи, были, конечно, хороши, принесли ему много славы.
Хотя сам он потом от них отказался.
Я знаю, но я не разделяю его отрицательного отношения к ранним стихам. Эти стихи Иосифа выразили тогда настроения и душу нашего поколения, этого самого ленинградского круга, и именно эта близость к поколению, должно быть, потом ему и разонравилась, он совсем в другом стал видеть свою задачу. Иосиф потом стал саркастически относиться к людям, которым нравились его ранние стихи. Иосиф хотел видеть не только простаков, которым по-прежнему нравятся стансы Васильевского острова, "Пилигримы" или "Еврейское кладбище".
Иосиф уже бросил школу, а где вы учились?
— Я учился на геологическом факультете Ленинградского университета. Иосифу нужна была пишущая машинка для перепечатки стихов, и я ему давал свою. А когда я был в поле, моя мама одалживала ему ее. Машинки время от времени приходилось менять, иначе КГБ легко мог бы определить, кто печатал самиздат. Много лет позже, когда я уже жил в США, в Солт-Лейк-Сити, штат Юта, Бродский приехал читать стихи в университет Юты, и собралось огромное количество людей, большой университетский зал был переполнен, был открыт еще один зал, в котором поставили телевизионный экран. После чтения я подошел к нему с мамой, и они вспомнили, как Иосиф приезжал на велосипеде, клал пишущую машинку в рюкзак и ехал в пригород, в Комарово, где машинистка перепечатывала его стихи. В Солт-Лейк-Сити Иосиф был в нашем доме в гостях, рассказывал про Нью- Йорк, и почему-то помню, что он много времени провел с кошкой.
Не вспомните ли вы год, когда Бродский читал у вас в Солт-Лейк- Сити?
В 1980 году.
Общались ли вы с ним в Америке?
Общался, но не так много, мы жили в разных концах большой страны. Мы эмигрировали в 1975 году, приехали в Калифорнию в декабре. Бродский позвонил мне через три- четыре дня. Мы тогда жили в городе Сан-Хосе. Через несколько дней Бродский приехал читать стихи в университете в Беркли, на другой стороне Сан-Францисского залива, заехал за мной и забрал меня туда, поговорить, послушать его стихи и посмотреть на людей. После выступления пошли в какое-то кафе, там он был с какой-то красивой девушкой; кроме этого, про нее ничего не помню, как только что прибывшего человека меня тогда заботили более простые вещи, например, как сказать по-английски (я указал на свою сумку с книгами) — "вот эта штука". Иосиф сказал: "Stuff, Edik, stuff".
Следующий раз был где-то году в 1986-м, мы тогда жили в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико, я уже работал главным геологом большой горнодобывающей компании и мотался по всему свету. Меня не было в городе, когда Бродский приехал в Альбукерк с Марией и с приятелем[37]. Они хотели посмотреть музеи, картинные галереи и испанскую колониальную архитектуру в Санта-Фе, в часе езды от Альбукерка. Моя жена Лена, которая хорошо в этом разбирается, их приняла и показывала им Санта-Фе. От этого визита остались замечательные фотографии всей команды, сделанные Леной, а также совет, переданный мне от Иосифа, не работать так много и не стремиться много зарабатывать. От Нобелевского лауреата слышу! А фотографии вам должны тоже понравиться.
