При том, что в конце жизни Иосиф сказал: "Убежден, что то, что я делал и делаю, Ему нравится (если Он существует); иначе Он не стал бы так долго меня терпеть".
Иосиф говорил много чего, потому что мысль о смерти ужасала его. Он был просто одержим этой мыслью. Он знал, что скоро умрет. Мне тоже сказали, что я скоро умру, поэтому я знаю, что это значит: думать о том, что ты скоро умрешь.
К тому же он любил возражать, любил говорить то, что и не думал говорить за секунду до этого. Конечно, он часто повторял полюбившуюся ему мысль, но и провоцировать очень любил. Помню, как-то раз они с Мишей Барышниковым ходили на ужин, точнее, на такое светское мероприятие с участием богатых людей. Это был Мишин мир — богачи, покровители балета. Миша пригласил Иосифа, а Иосиф за столом ляпнул что-то дико грубое. Не помню точно, но что-то вроде: "Вы — идиот" — самое нелепое и глупое, что я когда-либо слышала. Миша и я посмотрели друг на друга и буквально встали и вышли из-за стола в разгар ужина, официального ужина в квартире на Пятой авеню, потому что Иосифу взбрело в голову оскорбить кого-то из гостей. Ужасно было оставлять его там одного. Мы отправились в "Русский самовар" и там напились. Поэтому нельзя серьезно относиться ко всему, что он говорил о Всевышнем.
Перевод с английского Лидии Семеновой
АННЕЛИЗА АЛЛЕВА[113], МАЙ 2004, ВЕНЕЦИЯ
Когда и при каких обстоятельствах вам довелось познакомиться с Бродским?
Я познакомилась с Бродским в апреле 1981 года. В Риме на старинной вилле Mirafiori был организован цикл лекций для бывших студентов русского языка и литературы, получивших диплом факультета языков и философии. Бродский тогда находился в Риме в качестве стипендиата Американской Академии и жил в маленьком домике рядом с Американской Академией. Для небольшой группы студентов он читал лекцию о русской поэзии, о "Новогоднем" Марины Цветаевой, что уже было напечатано в виде статьи[114].
И чем он вас очаровал?
Он меня очаровал уже тем, как он вошел в класс широким решительным шагом в солидных, тяжелых мужских ботинках. Меня очаровал и его джинсовый пиджак, и его русский язык, и особенно его картавость. И еще он очаровал меня своим пренебрежительным отношением к нашему профессору, который буквально рта не мог открыть, чтобы не услышать в ответ от Бродского какие-нибудь резкости. Мне тогда было двадцать четыре года, ему почти сорок один.
Как развивались ваши отношения? Как часто вы с ним общались?
— Он мне нравился, я смотрела на него, и мне казалось, что он тоже смотрел на меня, когда поднимал глаза во время лекции или во время вопросов. Так оно и оказалось. К концу лекции я подошла к нему вместе с другими за автографом: у меня был с собой двухтомник Цветаевой. Стихов самого Бродского я тогда еще не читала. Я заметила, что он подписывает книги тем, кто стоял за мной, а мне он жестом дает знать, чтобы я подождала. Потом он дал мне автограф, добавив к нему номер своего телефона. У меня сразу уменьшился аппетит и ухудшился сон. Потом он улетел в Англию, и мне тоже нужно было ехать в Лондон, чтобы изучать английский. Летом он вернулся в Штаты, и мне тоже потребовалось устроить поездку в Штаты с моими итальянскими приятелями. Это была невинная ошибка. Там я поняла, что он в свою берлогу не пускал никого. После Америки я решила больше не искать с ним встреч. Я получила стипендию для поездки в Россию. Бродский дал мне адрес своих родителей еще в Америке. Во время моего пребывания в России я ни разу ему не написала. И даже когда вернулась в Италию, не звонила и не писала. Он сам позвонил мне на Рождество 1982 года из Венеции и пригласил меня. Бродский крайне не любил терять людей. Наши отношения становились похожими на игру в шахматы. Он дал мне понять, что это он решает, когда, где и при каких обстоятельствах мы встречаемся. Мы встречались более или менее регулярно два раза в год, раз в неделю говорили по телефону и переписывались. Мы редко жили вместе, но случалось и такое — на Искии, на Майне, в Нью-Йорке, в Амстердаме, в Брайтоне, в Лондоне, во Флоренции. Путешествовали по Италии, часто встречались в Венеции. Так это и продолжалось до конца января 1989 года.
Вы писали о том, как осенью 1981 года вы приехали в Ленинград в качестве стипендиата и в течение всего года каждый четверг навещали родителей Бродского[115]. Создалось ли у вас впечатление, что они понимают масштаб дарования сына? Ведь уже в 1980 году он впервые был выдвинут на Нобелевскую премию.
Да, я навещала родителей Иосифа каждый четверг в пять часов. Они, конечно же, осознавали, что они родители Бродского, очень им гордились, особенно мать. Но для них, особенно для Марии Моисеевны, говорить о нем было пыткой, болезненным пунктом. Мне казалось, хотя она никогда этого не высказывала, что ей было невыносимо думать, что я теоретически могу увидеть ее сына в любое время, а она, мать, не может. Поэтому мы о нем не говорили так уж часто. Но все равно он присутствовал в самом воздухе той квартиры. Там все было пропитано ностальгией. И я их очень уважала за стойкость, за то достоинство, с которым они переносили день за днем жизнь без него, за их порядочность.
Рассказывали ли они вам какие-нибудь интересные истории из детства и юности Иосифа?
Рассказывали, конечно, и я об этом подробно писала. Мария Моисеевна всегда защищала сына, считала его добрым. И в этом она была права. Иосиф был ее единственный сын. Он рос во время войны, мать работала, а сына приходилось оставлять дома одного. Она с гордостью рассказывала, как однажды, вернувшись с работы, она увидела, что ее трехлетний сын держит в руках книгу "Так говорит Заратустра", как будто читает ее. Она взяла у него книгу посмотреть и положила ее вверх ногами, а Иосиф тут же вернул ее в правильное положение. Он как будто читал в три года.
Мы с Иосифом часто обедали в ресторанах, а у Бродских я всегда ужинала по четвергам, и в жестах матери за столом я узнавала жесты Иосифа, например он так же ломал кусок хлеба. Этому он научился у нее, да и всему вообще он научился у нее. После войны Иосиф часто помогал ей носить из подвала дрова в квартиру. Картина редкой нежности. Действительно, Иосиф был добр, он всегда помогал друзьям, раздавал свою новую одежду, спасал кошек. Но в то ж время он мог пригласить на день рождения своих друзей, а сам уйти в течение вечера. Он писал стихи под музыку Баха. Он купил в Кембридже галстук и послал отцу, Александр Иванович элегантно носил этот галстук.
Память всех нас подводит. Так, Мария Моисеевна вам рассказывает, как она несколько раз видела на Литейном вместе Ахматову и Цветаеву после возвращения Цветаевой в Союз. Но мы знаем, что они встречались только дважды в Москве 7 и 8 июня 1941 года. Или отец, показывая вам фотографии Иосифа, говорит: "А вот он после защиты диплома". Но никогда в своей жизни Иосиф никакого диплома не защищал, хотя и получил несколько почетных степеней доктора в разных странах, в том числе в Оксфорде в 1991 году. Как вы воспринимали эти истории?
Я точно помню, как Мария Моисеевна мне рассказала, что Ахматова и Цветаева вместе гуляли по Литейному проспекту в длинных юбках и были похожи на учительниц. Ахматова жила недалеко; возможно, другая дама была не Цветаева, а действительно учительница. А возможно, что обе были учителями, просто одна из них похожа на Ахматову. Жалко, я ей тогда поверила и верю до сих пор. Мне просто нравится идея, что две великие русские поэтессы были похожи на учительниц, потому что так именно бывает. Что касается диплома Иосифа, то отчетливо помню одну черно-белую фотографию семидесятых годов где-то в Англии, на которой Иосиф выглядел худым, грустным, с длинными редкими волосами, в шляпе с кисточкой и, кажется, в темном плаще — типичная форма студентов, которые только что защитили диплом. Я им верила, и у меня никогда не было ощущения, что они говорили неправду. Разве иногда Александр Иванович что-то чуть- чуть преувеличивал. Когда Мария Моисеевна мыла посуду после ужина, мы с ним сидели в полукомнате Иосифа, я на жесткой кровати Иосифа, на которой теперь спал Александр Иванович, он стал рассказывать о приключениях своей молодости. Однажды он меня сфотографировал пару раз на фоне фотографий Иосифа до отъезда из России. Я до сих пор храню одну из них как сокровище, как память о тех временах.
