Общаться с ним было просто или тяжело?

Тем, кого он любил, общаться с ним было легко. В этих случаях чувствовалось, что он всегда рядом. Считать, что кого- то знаешь, — ловушка; кто может знать, знаем мы этого человека или нет? Мы строим всякие предположения на его счет, считаем, что знаем его достаточно хорошо, а потом он возьмет да и выкинет что-нибудь непонятное. Иосиф никогда не делал необъяснимых поступков.

Что было самым приятным и самым неприятным из того, что он вам когда-либо говорил?

Не знаю. Не могу припомнить ни самого приятного, ни самого неприятного — я никогда не оценивал с этой точки зрения то, что он говорил.

Если бы вы сейчас вдруг столкнулись с Иосифом в Нью- Йорке, что бы вы ему сказали?

Первым делом я спросил бы его, как он сюда попал.

Не помните ли вы обстоятельств посвящения вам стихотворения "Секстет"?

Помню, что был польщен тем, что Иосиф посвятил это стихотворение мне, но обстоятельств не помню.

Вам известно, как Иосиф любил красоту. Что служило для него "мерилом совершенства", с помощью которого он оценивал красоту, будь то красота женщины или кошки?

Иосиф никогда не говорил мне, по каким меркам оценивает красоту женщин и кошек.

У вас наверняка есть стихотворение, посвященное или адресованное Иосифу? Можно мне включить его в книгу?

В моей книге "Blizzard of One" есть стихотворение памяти Иосифа; можете его использовать.

Перевод с английского Лидии Семеновой

Даже будучи здесь, можно сказать: оставшееся от тебя

Разматывается в меркнущем свете, истончается в пыль,

направляясь туда,

Где пронизывают друг друга знание и ничто,

И дальше разматываясь, покидает освещенный тоннель, —

Направляясь в то место, которого, может, и вовсе нет,

Там невыразимое выговаривается — быстро, бегло, легко,

Как во сне — нам кажется, что во сне — прошедший дождь,

Разматывается еще, еще и еще, и нет границ,

Способных его задержать — будь то бесформенная пустота

Между нами, между телом и голосом небольшой зазор.

Дорогой Джозеф, эти внезапные напоминания — ты был —

Место и время, которым ты подарил их звёздный час,

Они за тобой увязались, и без нас разматываются теперь,

Настоящее для нас — "а пока…", будущее — всевозможные "и т. д.",

Всё разматывается быстро и навсегда.[145]

1996

Можно сказать, даже здесь: то, что останется от человека,

Развеется в гаснущем свете, истончится в пыль, улетит

Туда, где "ничто" и "я знаю" переходят друг в друга, и сквозь;

Что оно пронесется, все тоньше, за подземелья — за угасшую яркость —

И дальше, в места, где никто никогда не найдет, где невыразимое,

Наконец, произносится — но легко и поспешно, как бы случайным дождем,

Что проходит во сне, или снится, что проходит, как сон.

То, что останется от человека — всё тоньше и легче, ведь не

Удержать ни одною границей — ни той, между нами, без формы,

Ни той, меж твоими телом и голосом… Иосиф,

Дорогой мой Иосиф, эти внезапные воспоминанья о том, каким ты был — места,

Времена, которым ты дал их лучшие жизни — ныне

Всего лишь призраки на поминках. То, что останется от человека, развеется

За пределы нас — тех, кому время лишь мера временного,

И грядущее не больше чем твое "и так далее и так далее…", но быстро и навсегда.[146]

1996

ПИТЕР ВИРЕК[147], НОЯБРЬ 2003, САУТ-ХЕДЛИ, ШТАТ МАССАЧУСЕТС

Бродский посвятил вам написанное по-английски стихотворение (1980). Расскажите, пожалуйста, об обстоятельствах этого посвящения.

Мой ответ на этот вопрос станет ответом и на последующие вопросы. Я не помню. Это было так давно. Стихотворение появилось в "New York Review of Books", и оно не обо мне, а о Берлинской стене. У меня кое-что было о Бродском в журнале "Agni", там напечатано интервью с ним. Думаю, у вас оно есть[148].

Когда вы впервые встретились с Иосифом?

Я был в Советском Союзе в 1961-м, 1962-м и 1963 годах. Первый раз я ездил по случаю обмена "певчими птицами". Кеннеди с Хрущевым устроили такой обмен: по два поэта от каждой страны, причем за государственный счет. Нам был оказан торжественный прием, мы могли поехать куда угодно, встретиться с кем угодно, хотя советская сторона последнее условие выполняла неохотно. Я хотел встретиться с Солженицыным, но мне — по вполне очевидным причинам — не позволили. Но мне-таки удалось встретиться с разными интересными людьми, в том числе с Ахматовой.

С Бродским я встретился во второй свой приезд в Россию — кажется, это было в 1963-м. В интервью, о котором я вам говорил, упоминается о том, что мы посылали друг другу письма со стихами. Но ни он, ни я так ни одного из этих писем и не получили… КГБ конфисковывал все — его собственные письма и письма к нему. Поэтому этих писем мы так и не увидели. Бродский посылал мне также фотографии с остроумными подписями. Я однажды даже сделал копию дарственной надписи, которую он сделал на одной из своих книг. Оригинала у меня здесь нет, потому что это очень ценная книга и хранится вместе с другими ценными книгами с инскриптами — от кого только у меня не было дарственных надписей: от Бродского, Томаса Манна, Роберта Фроста!..

Затем вы стали для советских людей персоной нон грата. Чем вы это заслужили?

Один из моих приездов в Россию действительно закончился депортацией — за то, что я разоблачил в одной из своих работ советский антисемитизм; книги мои были запрещены. Я написал стихотворение о дереве, "А Tree Speaks". Там, от имени дерева, говорилось: "Вы все неподвижны. Лишь я в движении. А в конце все, кроме меня, посажены". Тогда Иосиф ответил мне, написав то ли на книге, то ли на фотографии: "Вы все живете. Я один неподвижен", имея в виду свою привязанность к месту. Когда я видел его в России, он даже не помышлял о том, чтобы уехать. Он считал это невозможным.

Более десяти лет Бродский преподавал историю русской и английской литератур в Маунт Холиоке, там же, где и вы. Любили ли его студенты? Приятно ли было с ним вместе работать?

Коллега он был одновременно блестящий и ненадежный. Преподаватель — очень добросовестный; очень много давал своим студентам. Хотя мог быть и безжалостным, особенно с теми, кто любил современный свободный стих. Ненавидел прогрессивных левых интеллектуалов, которые любят выступать от имени "масс". В таких случаях он мог быть очень резок. Бывал иногда ненадежен: однажды мы пригласили его на ужин, а он явился на два часа позже.

Мы с Иосифом собирались организовать совместный семинар, который официально должен был называться "Поэты при Сталине и Гитлере". Между собой мы называли его "Rhyme and Punishment", причем "punishment" могло писаться также как "punish-man"[149].

Я подарил ему — а не следовало — пачку сигарет "Мальборо", если не ошибаюсь. {Смеется.) Так он начал курить. Ладно, он начал курить раньше, но именно курение его убило. Впоследствии, уже в Америке, после того, как я обнаружил, что он заядлый курильщик, я никогда не разрешал ему курить в моем присутствии. Он подчинялся, но в какой-то момент говорил: "Пойду, проверю, как там моя машина". Когда он возвращался, от него сильно пахло табаком. Он не мог бросить курить, хотя и пытался. Но так и не смог.