Именно за это я их и люблю — за то, что они совершенно не похожи на мои.

Вы пишете обманчиво просто, почти традиционно, и несмотря на это ваши стихи потрясают до глубины души:

Мы читаем историю нашей жизни, Как будто сами ее писали, А потом проживали сами.[143]

Можете ли вы назвать источник вашей убедительности?

Я не имею ни малейшего понятия об источнике моей убедительности. Я даже не уверен, что мои стихи столь уж убедительны. И все же я вам поверю.

В ноябре 1986 года Иосиф произнес небольшую речь о вас в Метрополитен-музее. Он сказал, что движущая сила вашей поэзии — чисто языковая энергия. Вы согласны с этим?

Мне кажется, он говорил обо мне в музее Гуггенхайма[144].

Иосиф часто повторял, что "так называемый голос Музы — это, на самом деле, диктат языка". Язык был для него вершиной творения. Согласны ли вы с таким отношением к языку?

Давайте не будем говорить о Музе. Муза в разные годы означала для меня разное, но обычно я связываю ее все-таки с тем, что дает мне вдохновение. Язык рождает язык, поэтому Муза, скорее всего, состоит из слов. Для меня это зыбкая почва.

Дерек Уолкотт понимает поэзию как метафору; Иосиф Бродский насыщает свои стихи метафорами; вы же прибегаете к ним чрезвычайно редко. Почему вы так недоверчиво относитесь к тропам?

Я редко использую метафоры, это правда, если только не считать, что стихотворение в целом и есть метафора, словесное оформление чего-то другого, чего-то, что существует, но не имеет формы.

Является ли слияние в вашей поэзии драматического и лирического начал сознательным выбором или это только критики так думают?

Не имею ни малейшего представления о том, что о моих стихах говорят критики. Я редко читаю о себе. Но мне нравится эта идея слияния в моей поэзии лирического и драматического. Я абсолютно сознательно соединяю в своих стихах смешное с серьезным. Часто стихотворение начинается смешно, а кончается не очень, или наоборот, и читателю в короткий срок и в небольшом пространстве (на протяжении нескольких строк) приходится преодолевать большое расстояние (психологически). Иногда даже непонятно, шучу я или говорю серьезно. То же можно отнести и к Кафке — писателю, которого я ставлю выше всех писателей XX века.

Иосиф говорил, что учиться композиции поэты должны у музыки — что за чем следует. Ваши стихи очень музыкальны. Разделяете ли вы убеждение Бродского?

Думается, у Иосифа музыкальный слух был развит лучше, чем у меня. У него вообще слух был лучше. Я хорошо улавливаю английские интонации в их американском варианте, но это то, что пришло ко мне спустя годы кропотливой работы — внимательного прислушивания к звукам английской разговорной речи. Я слушаю музыку, но не могу сказать хоть сколько-нибудь определенно, что она помогает мне сочинять. Иосиф очень любил Гайдна, но я, хоть убей, не вижу никакой связи между его поэзией и чьей-то музыкой.

Вы переводили многих поэтов, среди которых были Рафаэль Альберти, Карлос Драммонд де Андрада… Вам знакомы и разные подходы к переводу и проблемы, с которыми сталкивается переводник. В своих автопереводах Иосиф стремился, прежде всего, передать просодию оригинала. Нередко это приводило к существенным семантическим сдвигам. Понимали ли те, кто критиковал переводы Иосифа, выбранный им подход?

Не думаю, что кто-нибудь мог разобраться в подходе Иосифа к переводу. Он стремился к просодической точности и адекватности, но это было практически невыполнимо. Он предлагал мне кое-что перевести, но я всегда отказывался. Русского я не знаю, а работать по подстрочнику — все равно что редактировать чужую версию. На мой взгляд, важнее всего в переводе то первое впечатление, которое человек получает по прочтении оригинала, а в случае с подстрочником получается, что первое впечатление одного искажается первым впечатлением другого. Даже если бы Иосиф руководил процессом перевода, я бы все равно чувствовал, что между мной и оригиналом существует определенная дистанция — я бы чувство- вал себя секретарем Иосифа…

Вы читали стихи Бродского на поминальной службе в его честь, которая состоялась 8 марта 1996 года в соборе St. John Divine в Нью-Йорке. Какие у вас остались впечатления от этой церемонии?

Церемония просто потрясла меня. Три тысячи человек! Внушительная цифра для поминальных церемоний любого ранга. Иосифа любили. Это был независимый, с очень высокими мерками человек и поэт — в мире, где правят кумовство и посредственность.

Большинство еврейских друзей Иосифа были огорчены тем, что служба проводилась согласно христианскому обряду. Как вопрос вероисповедания соотносится с его поэзией, кем она написана — христианином, евреем, атеистом или язычником?

Меня повергли в недоумение рождественские стихи Иосифа, они потрясли меня как христианские, хотя сам Иосиф никогда не заявлял о том, что он христианские. Он был евреем, хотя из его поэзии это не вычитывается. Мне кажется, интерес Иосифа к христианству возник благодаря поэзии и поэтам, которыми он восхищался — они ведь все без исключения были христианами. Первые, кто приходят на ум, это Элиот и Оден. На мой взгляд, никакой разницы в том, по какому обряду служился молебен, нет. Ибо я думаю, Иосифа в этих вещах привлекало то, что он воспринимал как духовный источник стихов, которыми восхищался. В душе Иосиф был язычником.

— Он признавался, что у него с английским языком нечто вроде романа. Достаточно ли хорошо он знал английский, чтобы писать на нем стихи?

Конечно, Иосиф прекрасно знал язык и мог писать на нем стихи.

Вас удивляло то влияние, которое приобрел Иосиф среди англоязычных поэтов. Может ли иностранный поэт, освоивший английский так же поздно, как Иосиф, стать английским по- этом?

Иосиф был гений, поэтому и мог писать стихи на английском, несмотря на то что выучил его сравнительно поздно. Не могу представить, кому еще это могло удасться.

Иосиф никогда не считал себя двуязычным поэтом, но двуязычным писателем он был. Не могли бы вы сказать несколько слов об английских стихах Бродского?

Английская поэзия Иосифа была прямым отражением его английского языка, полученного путем скрещивания британского и американского английского. Казалось, она выращена в пробирке, то есть звучала неестественно. Она была метрически выверенной (это ему было важно), но ей не хватало свободы, разговорности. Она чуточку недотягивала до разговорной, чуточку до формальной, но была последовательно собой. У Иосифа были оригинальные рифмы, почти всегда неточные — то есть эти слова будут рифмоваться, если произнести их с русским акцентом.

Не могли бы вы сказать несколько слов об автопереводах Бродского?

Принято говорить, что кого-то перевели на английский, кого-то на русский, но это в корне неправильно, потому что поэта переводят не на язык вообще, его переводят на язык переводчика. Поэтому Бродский перевел Бродского на язык Бродского — на "бродский".

Я знаю, вы как-то назвали его "потрясающим английским поэтом, но другого типа". В какой степени он был другим и в какой — потрясающим? Мне также запомнилась ваша строчка: "Правда лжет как никто другой". Что же тогда правда?

Это определение срабатывало не всегда, но достаточно часто. Сила Иосифа — в концептуальное™. Построение гипотезы, творение метафоры, тщательный подбор и нанизывание сложных образов — все это делало его стихи завораживающими, неподражаемыми. Правда лжет, как никто другой, потому что в искусстве правда всегда завуалирована, замаскирована. А что такое правда… понятия не имею.

Вы понимаете, почему Иосиф так восхищался Оденом? Я знаю многих английских поэтов, которые не разделяют этого восхищения.

Иосиф восхищался техническим совершенством и виртуозностью Одена, тем, как он совмещал возвышенный язык с разговорным, его способностью быть интересным читателю независимо от темы стихотворения. Правда, что Иосиф порой напоминает Одена; иногда мне даже кажется, что он слегка напоминает Эмили Дикинсон. Пусть кто не согласен, сочтет это преувеличением, это мое мнение. Возможно, он вобрал в себя обоих — и приправил Томасом Харди…