Как-то он мне позвонил и говорит: "Тут появились два человека из московского журнала, надо с ними встретиться, а мне одному неохота". Я приехал, оказались надутые и помпезные люди. Несли ахинею, задавали глупейшие вопросы, в конечном счете оскорбительные. Знаете, вроде: "Над чем изволите работать? Чего ждать от дальнейшего общения с Музой?" — в общем, фельетон какой-то. Потом мы распрощались, я спрашиваю: "Иосиф, что происходит? Если бы они со мной так разговаривали, я бы минут через пятнадцать все закончил, слушать невыносимо. А вы почему терпите?" Он говорит: "Лет десять назад я бы так и сделал". Вот это в нем было — великодушие и нежелание обижать. С возрастом он менялся. Например, стал мягче после женитьбы и особенно после рождения дочери.
Лев Лосев как-то мне сказал о ситуации, требующей морального выбора: "Я в таких случаях прикидываю, как бы поступил Иосиф". У Бродского такой моральный императив был явствен. При общении такому уровню хотелось хоть в какой-то мере соответствовать. Это одушевляет и его стихи. Потому что гений — это талант плюс личность. Я думаю, мы найдем людей, талант которых не менее силен, но калибр оказывается мельче. Бродский был человек крупного калибра, с чем связан его магнетизм, который ощущали все. Татьяна Либерман, та самая Татьяна Яковлева, парижская любовь Маяковского, сказала как-то, что знала в жизни только двух настоящих гениев: "Пикассо и…" — все так закивали головами, в смысле, что Маяковский, конечно, но она закончила: "…и Бродский".
Почти никто не упоминает одну из главных черт характера Бродского — скромность.
Верно, он не заходился по поводу себя. Он даже словно стеснялся местоимения "я", из чего получались такие иронически-вычурные обороты как "моя милость". Представить себе, что он мог произнести "мое творчество" или "моя поэзия" — невозможно. Обычно — "мои стишки". При этом вовсе не притворялся, что реакция слушателей или читателей его не волнует, наоборот — очень интересовался. Любил только что сочиненное стихотворение читать — при встрече или по телефону. Удивительно: о Бродском тогда уже была написана куча статей и книг, но ему действительно не хватало живой реакции. Моя жена удивлялась, что он ее простодушно спрашивал: "Правда, вам нравится, вам правда — нравится, да?"
Простодушие в нем было и проявлялось разнообразно, иногда почти по-детски. Как-то мы поспорили на бутылку приличного вина: на чем преимущественно играл Чарли Паркер — почему-то Бродский утверждал, что на тенор-саксофоне, и хотя я знал, что на альте, и мне было неловко держать пари на явный выигрыш, он настоял. Но когда спор разрешился, он промолчал и даже проигрыш не отдал — только потому, конечно, что самолюбиво не хотел признать поражения. Не любил проигрывать.
Вы писали о Бродском, еще когда он был жив. Читал ли он ваши эссе о нем и реагировал ли на них?
Кивал вроде одобрительно, но не высказывался, мычал что-то малоопределенное. По-моему, он проводил различие: одно дело — быстрый живой отклик, другое — нечто основательное, как о классике. А может, просто меня не хотел обидеть.
Как-то, единственный раз в жизни, я взялся переводить с английского большой фрагмент из его статьи "Нескромное предложение" — не для печати, на это я бы не решился, а для радио. Принес перевод Бродскому, он прочел, сделал буквально три-четыре поправки, сказал, что все в порядке. Я страшно воодушевился и спрашиваю: "Ничего, значит, получилось?" Он отвечает: "Ну если серьезно браться, все переписывать надо, но вообще ничего". Я слегка обиделся и говорю: "А вам вообще хоть какие-нибудь переводы ваших сочинений нравятся?" Бродский объясняет, что нет, никакие. Я удивился: "А Голышев?" Он сказал: "Понимаете, с Микой другое дело, я ему говорю, вот здесь бы надо исправить, а Мика отвечает — иди на хер".
Вы были составителем сборника Бродского "Рождественские стихи". Удовлетворило ли вас объяснение поэта, почему он так часто обращался к этому сюжету? Что вы можете сказать об отношениях Иосифа с Богом?
Мне кажется, он — как человек, воспитанный в советской не только безбожной, но и бессмысленной системе — остро ощущал необходимость установления для себя мировоззренческих ориентиров. Вспоминаю, как он обрадовался моей идее собрать рождественские стихи в отдельную книжку, как заговорил о том, что человечеству в целом и каждому человеку в отдельности нужна точка отсчета, а она уже натуральным, традиционным способом есть — Рождество Христово.
Человек он был, безусловно, нецерковный. Но помню, когда осенью 1995-го мы гостили у Бродских в Италии, в загородном доме родителей Марии под Луккой, они показали церквушку на вершине отдаленного холма, где крестили Нюшу. Иосиф об этом крещении дочки говорил с большим подъемом, о том, как замечательно, когда из дома видна церковь, в которой тебя крестили.
Что до его отношений с Богом, могу только повторить то, что он мне сказал в разговоре о рождественских стихах Пастернака: "Совершенно непозволительные вещи — гадать по поводу его религиозных ощущений".
"Неверье — слепота, а чаще — свинство". Можно ли всерьез принимать неоднократное заявление Бродского о том, что он считает себя кальвинистом?
Об этом высказаться могу, потому что здесь вопрос не религии, а мироощущения и самовоспитания. Конечно же, Бродский прекрасно знал суть кальвинизма, и шире — протестантства, знал о первостепенном значении благодати и предопределения, но не случайно вычленял то, что ему самому было важно. Общение с высшей силой без посредников — первое. Второе — высокая степень личной ответственности. Попросту говоря, он ни на кого ничего своего не хотел перекладывать, ни на кого, включая…
Поклонение языку, абсолютизация языка, отождествление языка с Музой. Где истоки этого логотеизма?
По-моему, в атеистическом воспитании, в котором мы все выросли. Свято место пусто не бывает, а религиозное чувство в каждом человеке живо, оно действительно — святое место. Для Бродского это место занял язык, который был не просто Музой, но и той силой, которая и музами повелевает.
Лирического героя Бродского всюду сопровождают тени великих. Почему он в них так нуждался?
По сути дела, здесь снова разговор о точках отсчета. Для Бродского — прежде всего это античные авторы: Вергилий, Гораций, Овидий, Проперций. Иерархия в культуре — вещь не только необходимая, но и более чем натуральная: сама по себе оппозиция "нравится — не нравится", "люблю — не люблю" есть расстановка по местам. Поэтому полит корректность, столь полезная в общественной жизни, в культуре — нелепа. У Бродского была своя иерархия, в которой высшие места занимали греки и римляне, даже римляне в первую очередь. Он по ним равнялся. У Лосева есть стихотворение, герои которого, некий русский поэт, горестно произносит: "И живительной чистой латыни мимо нас протекала река". Это о Бродском, конечно: он болезненно ощущал от дельность русской словесности, даже в своих великих проявлениях остающейся некой экзотической частью культуры европейской, западной — несомненно, ее частью, но именно экзотической.
Большинство английских и американских поэтов считают английские стихи Бродского посредственными. Бродский не мог не понимать степень риска. Что толкало его писать стихи на английском?
О качестве его английских стихов судить не берусь, замечу только, что стихов этих немного, Бродский же по-английски писал в основном прозу. Что до побудительного мотива, думаю, вот именно это — желание сблизить русскую культуру с мировой. В нем ведь силен был культуртрегерский позыв — взять хоть его затею создания Русской академии в Риме, куда могли бы приезжать русские поэты, писатели, художники, как бывало когда-то.
В 1997 году в Петербурге я принимал участие в конференции по Бродскому. Все выступавшие петербуржцы говорили о "печальном юбилее" — 25-летии отъезда Бродского из России. Поразительно провинциальная печаль. Поэтический глобус Бродского — беспрецедентно для нашей словесности равен глобусу географическому. Нью-Йорк, Средний Запад, Швеция, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме не места проживания или пребывания, а художественные события, равноценные у Бродского явлению Петербурга-Ленинграда. "В каких рождались, в тех и умирали гнездах" написал он не о себе. А о себе: "Усталый раб — из той породы, что зрим все чаще — под занавес глотнул свободы". Его отъезд 4 июня 1972 года был переездом в мировую культуру.
