— Научная работа? — спросил капитан.

Чердынцеву понравилось и то несомненное уважение, которое прозвучало в его голосе, и тот интерес, с каким он смотрел на приборы, мимо которых они проходили. И невольно вздохнул:

— После обвала еле управляемся со сбором данных. А на этот год был хороший план!

— Да, тут всем не легко! — сочувственно отозвался капитан.

Дети ввалились в дом и сразу повеселели. Во всяком случае, сквозь распахнутые окна слышался громкий гул. Капитан остановился у крыльца, прерывисто вздохнул (еще не привык к высоте, отметил про себя Чердынцев) и вдруг с завистью сказал:

— А хорошо у вас тут!

Чердынцев невольно огляделся. Горы на западе, освещенные ранним солнцем, были розового цвета, на востоке, в тени, фиолетовые. И вода в новом озере — словно расплавленное серебро, а на востоке тоже расплавленное, но золото, а совсем далеко, откуда пришел катер, — как тяжелая тусклая ртуть.

— Но почему никакой зелени? — удивился капитан.

— Три тысячи пятьсот. А луга, что были на той стороне ущелья, затопило.

— Да, высота! А не трудно?

— Привычка. Первое время и ходил и работал с передышками. И вам советую.

— Мне-то еще ничего, я с мотором, — он устало улыбнулся, — а вот солдаты, когда работают веслами, задыхаются.

— У молодых это быстро проходит, — успокоил его Чердынцев.

Шум в доме улегся, и Чердынцев пригласил капитана войти.

В прихожей были кучами сложены детские пальтишки, по росту (кто-то подумал о порядке), в сушилке рядами стояли промокшие башмаки, несколько пар, и Чердынцев успокоился: простуженных будет немного, а в открытую дверь было видно, как Салим, балансируя пиалами, словно фокусник, угощает гостей чаем, компотом, яйцами, пышным хлебом, — всем, что мог приготовить на скорую руку. Дети ели с аппетитом. Две женщины, приехавшие с ребятами, уложили самых маленьких на составленные в ряд стулья и помогали Салиму. Милованов резал хлеб, Галанин и Каракозов таскали из кухни еду. Не было только Ковалева и Волошиной. Ковалев дежурил на рации, а Волошина, видно, скрылась вместе со спасенным ею ребенком в своей комнате.

Он провел капитана к себе и попросил Галанина принести завтрак. Пока капитан снимал свою куртку, Чердынцев заглянул в комнату Тамары. Ее там не было. На столе лежала стопка бумаги, на которой она только что писала: на верхнем листе еще виднелся оттиск шариковой ручки. Бумага была не его, куда лучше качеством…

Он вернулся к Малышеву, раздумывая над этой маленькой хитростью женщины. Он не обижался. В конце концов ей труднее было сказать то, о чем молчал мужчина. Но ведь маленькая хитрость может обернуться большой…

Салим принес два куска зажаренного мяса, два стакана чая. Чердынцев долил чай коньяком.

— У меня в катере есть фляжка спирта, — смущенно сказал капитан. — Если вы желаете…

— Вам спирт нужнее.

— Да, этой ночью он пригодился! — просто сказал капитан. — Вот уж не знал, что тут такие ночи холодные. Б-р-р! — он невольно поежился. — У нас в полупустыне такие ночи бывают только в феврале и редко-редко в марте.

— А здесь и среди лета порой бывают настоящие ночные заморозки. Ледник! — пожал плечами Чердынцев.

Они ели, перебрасываясь короткими фразами, приглядываясь друг к другу. Чердынцеву капитан нравился своей обстоятельностью, спокойствием. У него было открытое лицо, взгляд прямой, темные волосы падали на лоб крупными завитками, хотелось потрогать их, они, должно быть, мягкие, как у маленького ребенка, и сам этот молодой человек, наверно, добрый, уступчивый.

У него, Чердынцева, волосы седые, на ощупь жесткие, пострижены ежиком. На станции не до красоты, его подстригает Галанин, как, впрочем, и остальных товарищей, а парикмахерское искусство Галанина не идет дальше «ежика» да крестьянского «под горшок». Хотя «мальчики» довольны. Приедут в Ташкент или в Алма-Ату на конференцию, и окажется, что они пострижены по моде: теперь и «горшок» стал современной прической.

Капитан поблагодарил, встал. Он был высок, как и Чердынцев, но у Чердынцева уже опустились плечи — слишком много сидел за письменным столом и много ходил по горам, где волей-неволей сгибаешься вперед, становишься похожим по походке, по цепкости на обезьяну, а капитан привык к строевой походке, она надолго укрепляет мышцы спины. Он строен, широк в плечах, тонок в талии — красивый парень!

Они вышли в столовую. Капитан окликнул своего солдата, и тот быстро затопал еще не просохшими башмаками вниз по ступеням. Капитан протянул руку Чердынцеву, а сам искал кого-то глазами. Чердынцев оглянулся. Из радиостанции вышла Волошина, уже переодетая, и весело воскликнула:

— Ну, наш утопленник спит. Я растерла его вашим коньяком, Александр Николаевич! — И, словно боясь каких-то еще расспросов, живо обратилась к Малышеву: — А ты-то как попал сюда, Павлик? Я приехала написать статью и, как видишь, застряла…

— А я веду спасательные работы… — ответил капитан.

— Я тебя обязательно разыщу, как только вырвусь отсюда. Зайдем ко мне на минутку! — Она торопливо взяла капитана под руку и прошла в свою комнату.

Чердынцев заметил, как переглядывались гляциологи, помогавшие укладывать детей на отдых. Хорошо еще, что они не смотрели на Чердынцева…

Он медленно спускался к причалу, когда его догнал Малышев. Вид у него был растерянный, встревоженный.

— Простите, что задержал вас, Александр Николаевич! — он сбежал к своей амфибии. — Будьте здоровы! — И сразу обратился к солдату: — Севостьянов, наденьте шинель, а то простудитесь!

Чердынцев отвязал от вбитой в лед пешни якорную цепь.

— Откуда вы знаете Тамару Константиновну? — спросил он нарочито безразличным тоном.

— Это моя жена! — с какой-то подавленной страстностью ответил капитан, отталкивая амфибию от ледяного припая.

Мотор сразу застрелял, словно капитан хотел заглушить новый вопрос Чердынцева.

Амфибия развернулась, все убыстряя ход. Чердынцев видел только спину Малышева да обращенное к станции лицо солдата, махавшего кому-то рукой. Чердынцев оглянулся. На ступенях дома и в окнах стояли малыши и две женщины, размахивавшие платками вслед уходящему суденышку. Он отыскал взглядом окно комнаты, в которой жила Волошина. Оно было зашторено, но ему показалось, что штора чуть шевельнулась. Он с трудом отвел взгляд. Ведь она могла видеть и его, а не только уходящее суденышко…

Вертолетчики взяли Малышева с коржовского рудника.

Многие здания были уже затоплены с крышами. Поднявшись по веревочной лестнице на вертолет, Малышев увидел этот подводный город с необыкновенной ясностью. На улицах между домами зеленели еще не успевшие погибнуть растения. Двери были открыты то ли людьми, бежавшими от опасности, то ли напором воды. Захваченная наводнением, а может, раньше испортившаяся, машина стояла на небольшой площади перед домом, на котором отчетливо виднелась вывеска: «Сберегательная касса».

И казалось, что просто загустел воздух, стал более плотным, оставаясь все таким же прозрачным, и сейчас из домов выйдут люди, шофер машины, получив деньги, а может, наоборот, вложив в сберкассу очередную зарплату, — ведь вон же виден плакат: «Храни излишки на сберкнижке!» — хлопнет дверью и пойдет к своему грузовику, засовывая поглубже в карман сберкнижку, дети примутся играть в пятнашки или в расшибалочку у каменного забора, все сразу оживет, зашевелится…

От винта вертолета, развернувшегося наконец, пошла рябь, и все действительно зашевелилось в этом чудном плотном воздухе, меняя очертания и пряча только что показанные тайны… Севостьянов сел в амфибию Малышева, взял на буксир понтоны и повез над городом очередных пассажиров в сторону Ташбая.

Вертолет еле полз в разреженном воздухе, мотор задыхался, и так же задыхался капитан, а где-то вдали, за плотной завесой жидкого воздуха, ему все виделось лицо Томы, а потом по этому воздуху шла рябь, искажая ее черты, и лицо расплывалось, становясь, как и в памяти, самодовольным и пренебрежительным, что больше всего ненавидел в ней Малышев. Вот и сейчас: за каким чертом ее понесло сюда? Почему она даже не написала ему? Ведь она прилетела до катастрофы, значит, могла бы перед вылетом дать телеграмму, и Малышев встретил бы ее на аэродроме, а уж потом, если так надо, ехала бы в этот треклятый Темирхан…