Чердынцев принялся за работу. Надо было проанализировать приток воды, расширение зеркала озера, высчитать, как будет повышаться уровень воды в будущем. И записать кое-что для себя. Он вел дневники уже пятнадцать лет, надеясь, что когда-нибудь они станут основой для большой книги о ледниках. Мелкие события, касавшиеся его лично, в дневник он не заносил. Это были строго документированные записи о положении дел на станции, о повышении и понижении уровня льда, о подвижке льда, обо всем том, чем они тут занимались. И вдруг поймал себя на том, что написал три раза подряд совсем непроизвольно:

Он сидел перед чистым листом бумаги и смотрел в темное окно, за которым белесыми тенями раскачивались ледяные глыбы и далеко внизу плескались волны. Температура воздуха понизилась до плюс восьми, таяние ледника прекратилось. Вот об этом бы и записать, думал он, а видел все ту же женщину, думал только о ней и писать, если бы он мог, стал бы только о ней…

А она сидит сейчас в компании молодых людей, своих сверстников. Вероятно, в комнате погашен верхний свет, из соседнего окна лучи еле прорываются, шторы там задернуты. Они не смотрят на озеро, они смотрят в глаза друг другу и изощряются в остроумии.

В дверь тихонько постучали. Он не успел ответить, на пороге появилась Волошина.

Вид у нее был робкий, домашний, может быть, потому, что она была в халате, не закрывавшем ее загорелые обнаженные ноги. Он подумал: зимой в Москве она пользуется кварцевыми лампами, чтобы всегда выглядеть приехавшей с южного курорта, — но это предположение не помешало сердцу вдруг забиться быстро, отчетливо. Волошина просительно сказала:

— Александр Николаевич, вы не можете дать мне бумаги?

— А где же ваши… э… друзья? — только и нашелся он сказать.

— Они уже спят…

Он невольно взглянул на часы. Была половина первого.

Волошина медленно прошла к столу. Он боялся смотреть на нее и суетливо открывал ящики стола, совсем забыв, в каком из них лежит бумага. Наконец нашел, вынул всю десть, положил на стол.

И только теперь поднял глаза. Она стояла рядом, так близко, что он ощущал тепло ее тела. С трудом отделив пачку листов, он протянул ей, руки их встретились, и он словно утратил сознание…

Когда Чердынцев спохватился и закрыл дверь на ключ, уже начинался рассвет. Он снова вернулся к ней и, рассматривая ее лицо, тело, никак не мог найти других слов, кроме робкого вопроса:

— Но почему — я? Почему именно — я?

— Потому, что ты сильнее всех других, кого я встречала! — убежденно ответила она.

И хотя он понимал, что это лесть, а может, и ее самообман, он был рад, потому что при ней и перед ней ему и на самом деле хотелось стать сильнее всех, мужественнее всех, талантливее всех.

Когда она ушла, забыв на столе бумагу, и тихо щелкнул замок в ее двери, он долго еще лежал с открытыми глазами и видел ее перед собой, безмерно гордую, радостную, победительную и в то же время целиком принадлежавшую ему, счастливую от этой принадлежности человеку, которого так долго искала и наконец нашла.

И заснул внезапно, как будто утекшую ночь отрезало ножом.

Он проснулся от резкого хлопанья дверей и возгласов:

— Ребятишек везут!

— Постучите Александру Николаевичу!

— Одеваюсь! — откликнулся он на стук в дверь, откинул штору на окне и увидел в образовавшемся за ночь новом заливе под станцией странную моторную лодку, похожую на плавучую автомашину — амфибию.

В длинном корпусе амфибии, словно зерна в спелом гранате, тесно сидели с десяток ребятишек-дошкольников, две женщины и солдат. За рулем, стиснутый ребятишками, управлялся офицер.

На ледяном берегу Милованов, сменившийся с дежурства, укладывал только что сбитый из досок трап с поперечными планками. Каракозов и Галанин обрубали внизу лед с закраины, чтобы амфибия могла подвалить бортом.

Чердынцев торопливо оделся и вышел на ледник.

Волошина стояла позади всех, оглядываясь на дверь, как будто ждала его. В черных узких брюках и чьем-то чужом плаще, накинутом на плечи, она была похожа на юношу. Глаза их встретились, и она улыбнулась просительно и тревожно, словно не верила тому, что произошло. Он мимоходом тронул ее горячие пальцы и заторопился вниз, боясь, что кто-нибудь приметит этот тайный жест.

Амфибия подошла бортом. Каракозов и Галанин, вырубавшие ступеньки во льду, придержали ее — один с кормы, второй с носовой части, — и солдат стал передавать ребятишек с рук На руки Милованову, Чердынцеву, выбравшейся на лед приезжей женщине. Внизу ставили ребят на трап и легонько подталкивали вперед.

Дети были хмуры, но никто не плакал, даже самые маленькие. Просто намерзлись на воде, просто побаивались, огорчались от разлуки со своими, но словно бы понимали, что взрослые все делают так, чтобы было лучше, и подчинились. А подчинившись, принимали все как должное и ждали, когда же наконец попадут в тепло. Те, кто был постарше, оберегали малышей, помогали им выбраться первыми, словно и они уже поняли разумную доброту взрослых, которые прежде всего заботятся о тех, кто поменьше…

В этот миг ребенок, вылезший на бортовое сиденье и все протягивавший руки женщине, пошатнулся и темной каплей скользнул за борт.

Послышался резкий вскрик, и женщина, принимавшая детей на трапе, схватилась руками за грудь и повалилась набок, Чердынцев еле успел удержать ее. И в то же мгновение с борта амфибии в воду бросился солдат, а с высокой ледниковой гряды, отшвырнув тяжелый плащ, как с вышки, прыгнула Волошина.

Галанин и Каракозов, растерявшись, отпустили амфибию, но офицер с побелевшим лицом властно скомандовал: «Держать борта!» — и оба вцепились в нее изо всей силы, не давая развернуться. И тотчас же из воды у самого борта показались три головы: женщина поднимала из воды ребенка, а Севостьянов, подпрыгнув и ухватившись за борт, держал ее. Офицер скользнул к борту, стараясь не толкнуть своих пассажиров, и поднял ребенка. Чердынцев заметил, как странно расширились его глаза, как он растерянно сказал: «Тома!» — и, передав ребенка второй женщине, ухватил Волошину за руку, резко выдернул ее из воды и поставил на днище, потом помог выбраться солдату. Волошина стояла молча, а он все оборачивался к ней, произнося растерянно одно и то же: «Тома!» — или удивленно: «Тома?» Волошина, отжимая волосы, тихо сказала: «Перестань, Павлик! Я здесь в командировке!» — и, переступив с борта на лед, взяла мокрого перепуганного ребенка из рук женщины и пошла, почти побежала в дом. Чердынцев, попросил офицера отпустить и солдата. Офицер коротко приказал: «Севостьянов, в здание! Попросите что-нибудь переодеться!» — а сам деловито продолжал высаживать своих пассажиров.

Каракозов закрепил амфибию якорной цепью, подхватил последнего из ребятишек и побежал с ним в дом. Офицер вылез на трап, приложил руку к шлему, отрекомендовался:

— Капитан Малышев. Командир саперного батальона.

Чердынцев назвал себя и пригласил капитана в дом.

Капитан с удивлением разглядывал станцию, — наверно, оценивал труд, который пришлось приложить людям, чтобы поставить на краю ледника этот двухэтажный дом со стеклянными верандами, с высокой башенкой для кругового обзора. И хотя он понимал, конечно, что дом был построен где-то далеко, а здесь лишь собран, все же поглядывал на Чердынцева с уважением.

Чердынцев понял, почему капитан так внимательно оглядывал его хозяйство: это был знаток!

— Так тут и живете? И давно? — спросил Малышев.

Голос у него был с хрипотцой, но приятный, добрый. Чердынцев видел, что капитан очень утомлен — наверное, всю ночь ходил на своей амфибии по озеру, — Коржов передавал, что военные начали эвакуацию женщин и подростков на ташбаевское шоссе. И ответил:

— Десять лет.

— Десять? А эти товарищи? — он указал на шедших впереди Каракозова, Галанина и Милованова.

— Ну, эти десять лет назад были еще школьниками! — засмеялся Чердынцев. — Но и у них по три — пять лет ледникового стажа.