— Я не так стар, чтобы не уметь рассчитывать свои силы.
— Что вы, Александр Николаевич! Вы же считаетесь лучшим пловцом! Но вы всегда плаваете один…
Вот как? Она даже знает его имя? Что бы сие значило?
Но продолжил так же сухо:
— Вы ведь тоже плаваете одна.
— Ну, я-а-а… — протянула она как-то бесцветно, но потом поправилась, более свободно сказала: — Я ведь разрядница. А те, кто набивается ко мне в спутники, стараются не заплывать за флажки. Знаете, как зафлаженные волки.
— Предпочитают свободную охоту в парке и на танцплощадке?
— А с вами опасно разговаривать! — заметила она и легким движением плеча перевернулась лицом вниз.
Он тихонько нырнул и увидел, что Волошина, окунув лицо в воду, смотрит широко открытыми глазами куда-то вниз, в темноту. Чердынцев вынырнул и снова распростер руки. Волошина подняла голову и сказала:
— По-моему, под нами стоит катран. Он появился, когда я была еще метрах в двухстах от вас.
— Ну, черноморские акулы не нападают на человека! — усмехнулся Чердынцев, покосившись на Волошину. По его теории выходило, что женщины любят, когда их спасают от опасности. Вот и Волошина, за неимением иной опасности, придумала катрана. И пояснил: — Эти черноморские акулы опасны только рыбакам — рвут сети своими твердыми наспинными шипами. Да и что катрану делать недалеко от пляжа: тут не только рыб — медуз-то всех пораспугали.
— Я сама хотела бы на него напасть, но теперь не беру ни ружья, ни маски. В первые дни еще на что-то надеялась, но так и не застрелила ни одной рыбы. Вы умеете смотреть под водой? Может быть, нырнем?
Она перевернулась лицом вниз и тотчас ушла под воду, как лезвие ножа. Догнать ее он уже не мог. Однако катрана увидел. Полутораметровая рыбина лениво стояла на месте, черная, в шипах, с раскрытой пастью, словно ждала, что пловчиха сунет руку меж ее острых, в несколько рядов, зубов. Волошина прошла так низко над акулой, что заслонила ее от Чердынцева. Катран резко метнулся вправо и скрылся в холодной глубине.
Вынырнув, Чердынцев увидел, как Волошина уплывает к берегу. Он погнался было за нею, но она шла, словно торпеда. Он крикнул:
— Как же вас зовут?
Она, наверно, ждала этого вопроса, потому что вдруг перестала взмахивать руками и ответила:
— Тамара Константиновна! Я подожду вас у входа в парк…
Чердынцев усмехнулся. Вспомнил, что до женского пляжа дальше. Значит, она была уверена, что ее собеседнику захочется продолжить это знакомство?
И лениво раскинулся, снова. Но лежать почему-то больше не хотелось. Вздохнул, словно терял нечто невозвратное, а в то же время и радуясь чему-то, — уж не тому ли, что Волошина отметила его? — и медленно поплыл к берегу. Нет, он совсем не собирался стать похожим на нетерпеливого мальчика. Если ей хочется продолжить разговор, начатый в море, пусть она и подождет. А не он. Он действительно не так молод, чтобы думать, будто каждый случайный разговор или даже назначенное свидание могут что-нибудь означать…
Но из купальной кабинки вышел довольно торопливо. Посетовал, что костюм помят, — мог бы воспользоваться услугами нянечки, она уже сделала ему замечание за то, что «такой представительный мужчина, а об костюмчике не заботится…», — потом вспомнил, что неудобно заставлять ждать женщину, и оказался на условленном месте раньше. И только тут опять напустил на себя привычную сухость.
Впрочем, Тамара Константиновна подошла так быстро, словно стояла где-то рядом, в другой аллейке, и ждала, когда он появится. Она оживленно размахивала пляжной сумкой, но не такой громоздкой уродиной, похожей больше на чемодан, какими щеголяли другие женщины, а маленькой, плоской, как будто шла в театр. Однако о гриме она не забыла: ресницы были накрашены, глаза подведены и удлинены наискось к вискам. И Чердынцев удивился: эта недавняя мода ничуть не огрубляла ее лицо, как у многих женщин, а делала как бы тоньше, красивее, появилось в нем что-то тревожащее, зыбкое, как если бы на один негатив со снимком чисто русского лица наложили другой — со снимком лица японки. И Чердынцев, не очень-то любивший всяческие женские ухищрения в поисках красоты, невольно расширил изумленные глаза: так близко он Волошину никогда не видел, а скрыть свое удивление не сумел, чем, вероятно, и доставил ей удовольствие, хотя делать этого не собирался.
— Куда же мы направимся? — с оттенком веселого вызова спросила Волошина.
И Чердынцев подумал: она привыкла изъявлять свою волю. И уж, конечно, она собирается не в санаторий. Наверно, надо пригласить ее в ресторан…
Он невольно сравнил себя с нею. Впрочем, отчего же не пойти? Его темное, суховатое лицо здесь, на покое, отдохнуло и стало моложавее. Седые, коротко подстриженные волосы рядом с ее пышными, словно бы позолоченными солнцем, волосами тут никого не удивят. Да и костюм, светлый, тонкой шерсти, не так уж помят. В общем, он молодцом! И тут же перехватил оценивающий взгляд Волошиной: она, рассматривая его, кажется, тоже пришла к тому же убеждению и весело сказала:
— Не надо на меня сердиться, Александр Николаевич! Считайте, что я просто умыкнула вас. Так ведь говорят у вас на Памире об украденной невесте? Но я возвращу вас обществу не позже чем через час. А пока приглашаю в «Приморский». Сегодня я получила небольшой перевод из редакции — я ведь журналистка, а здесь, кроме вас, нет ни одного человека, которого хотелось бы угостить бокалом вина.
Так-то вот! — с усмешкой подумал Чердынцев. Одним махом она отстранила всех, с кем ты видел ее за эти две недели, выделила тебя, отрезала тебе все пути к отступлению: ты ведь мог сказать, что не взял с собой деньги! А у нее уже готовый довод: она журналистка, получила гонорар. Журналисты, как всем известно, простые ребята, да и на самом деде простые, немало повидал их Чердынцев во время войны, лезли хоть в пекло, лишь бы раздобыть, как они говорили, «материал», и к нему, командиру дивизионной разведки, льнули чуть ли не с обожанием: он-то всегда мог предоставить им этот самый «материал», пусть он и добыт кровью…
Он не успел ничего сказать, как Волошина мягко, но и решительно, взяла его под руку и действительно «умыкнула». Во всяком случае, возражений он не нашел.
Потом они сидели на террасе ресторана над морем и потягивали псоу, и вино оказалось отличным, и терраса была достаточно затенена, и с моря доносился веселый рокот, а Волошина неторопливо выспрашивала его о работе, о ледниках, горах, опасностях. Расспрашивать она умела, ничего не скажешь, как будто давным-давно подготовила эти вопросы для маленького интервью и теперь считывает их прямо с ладони, чтобы не напугать опрашиваемого шуршаньем блокнота. Он даже взглянул на ее ладонь, чистую, розовую и крепкую, какая только и может быть у пловчихи и гимнастки. И вопросы ее были совсем не глупы, а если она что-то и не могла понять сразу, то признавалась в этом с приятной откровенностью, и он шел ей на помощь. Одно только смущало его: она все допытывалась у Чердынцева, какова степень риска в его работе, как будто ей хотелось немедля сделать из него героя.
— Вот вы говорите, ледники безопасны для понимающего их природу человека, — спрашивала она, — но ведь когда-то и вы были незнающим? А ведь там холод, вечная сырость, б-р-р, терпеть не могу сырости, предпочитаю сухие пустыни! Как же вы овладевали этими знаниями? Ломали ноги, тонули в озерах, попадали под лавины?
— Старался по мере сил избегать таких приключений… — нехотя отговаривался Чердынцев.
— И удавалось? — лукаво щурясь, допытывалась она.
— Не всегда, — признался он.
— А зачем созданы эти гляциологические, — с усердием ученика выговорила она незнакомое слово, — станции? Ведь ледников в России не так уж много. Я помню ледник Федченко, знаю о нескольких кавказских ледниках, но они очень маленькие, читала еще что-то о памирских складах льда, но ведь главные системы находятся на Крайнем Севере или в Антарктике?
— Если ледник, на котором стоит наша станция, растопить, получится пресное озеро побольше Аральского моря, — с некоторой гордостью сказал он.
