— Не возражаю. Но мысль-то у вас неправильная! Конечно, Ауфштейну лестно показать своему командованию, что оно не ошиблось в выборе, доверив ему оборону на Днестре. Конечно, Ауфштейн спит и видит, как ударить из Липовца на восток и разрубить нашу армию, тем более что один или два полка ее переправились за реку и беспокоят его, как чирей на мягком месте. И именно потому он введет в приготовленный нами «мешок» всю свою армию, теша себя тем, что находится в тылу у русских. Но именно в тот день, когда он начнет из Липовца свое «генеральное» наступление, мы рванемся на прорыв за рекой. И тогда армия Ауфштейна окажется в кольце и через неделю-другую прекратит свое существование, как раньше кончились армии Паулюса, Манштейна. Вот о чем надо думать прежде всего.

— Нашему бы теляти да волка зъисты… — пробормотал Юргенев. Вид у него был весьма озабоченный. Он словно бы и хотел что-то сказать, но побаивался. Мусаева забавляло это борение. Он великодушно подбодрил своего оппонента:

— Говорите уж все! У вас ведь есть еще возражения?

— Боюсь, что этот ваш план замешан на личном самолюбии, — отчетливо проговорил Юргенев. — Не такие уж это отличные дрожжи… — Он взглянул на командарма с некоторым вызовом.

— Отчего же! — спокойно возразил генерал. — История учит, что личная ненависть к врагу порою удесятеряет силы. Так, во всяком случае, было во всех революционных войнах…

— А не подогрет ли ваш план этими немецкими газетенками и статьей Ауфштейна? — прямо спросил Юргенев.

— Представьте себе, нет! Хотя мне было бы приятно сбить спесь с этого нациста. Но план начал рождаться еще в штабе фронта, когда я знакомился с положением армии. В общих чертах я его, простите, уже доложил командующему фронтом. Правда, я не предполагал тогда, что мы с вами разойдемся в оценке сил противника…

— А эта действительно правда, что пишет Ауфштейн? — Юргенев испытующе смотрел на генерала, но не заметил, чтобы тот хоть как-нибудь изменился в лице. «Ну и выдержка! Я бы, наверное, смутился, если бы был на его месте», — подумал начальник штаба.

— Да ведь как сказать, — несколько иронически ответил Мусаев. — И Наполеон, и Кутузов после Бородинского сражения послали победные реляции. Однако только история рассудила, кто из них был прав в своей оценке результатов боя. Мои встречи с Ауфштейном ничуть не походили на решительные сражения, это были мелкие операции. Но если судить с точки зрения истории, то республиканское правительство Испании пало, — следовательно, Ауфштейн действительно победил в конце тридцать шестого года. Только история-то еще продолжается, так что неизвестно, каков будет ее окончательный приговор…

— Значит, это он об Испании пишет? — с каким-то разочарованием в голосе протянул Юргенев.

А Мусаев снова очень внимательно поглядел на него. Ему показалось, будто Юргеневу даже досадно, что дело повернулось таким образом.

Первая боевая встреча Мусаева с Ауфштейном произошла в декабре тысяча девятьсот тридцать шестого года под Мадридом.

С желтых гор дул ровный, сухой ветер. Тогда Мусаев впервые услышал пословицу о том, что декабрьские ветры не могут погасить свечи, но могут убить человека.

Дышать было трудно, словно в безвоздушном пространстве где-нибудь на Луне. И пейзаж был не похож на земной — какой-то желто-коричневый.

Ветер дул непрестанно, сбивая с желтых скал последние зеленые пятна травы и листьев. Мусаев, тогда еще совсем молодой командир артиллерийского полка, медленно ехал верхом на муле вслед за новенькими орудиями — подарком одного уральского завода испанскому народу.

Все было необычно в этой стране, которую Мусаев видел впервые. Скалы, трескающиеся от жары днем и обжигающие холодом по ночам. Женщины и мужчины, вооруженные старыми дробовиками, охраняющие кривые горные дороги. Дети, несущие на узких своих плечах патронные ящики прямо к передовым позициям, где неумолчно грохотали взрывы снарядов фашистской артиллерии…

Понял тогда Мусаев одну непреложную истину: немецко-итальянский фашизм начал генеральную репетицию будущей мировой войны. Немецкие «юнкерсы» и «мессершмитты» висели над полем боя круглые сутки — гитлеровцы испытывали свою новую авиатехнику. Пылала разрушенная дотла Герника — такую же судьбу могли испытать и Париж, и Лондон. Немецкие танкисты готовились к прорыву республиканских оборонительных линий, и генерал Гудериан направлял группы специалистов по «психологической войне» для наблюдения за воздействием танковых ударов на противника. Гитлеровский штаб послал на «маленькую» войну в Испанию лучших своих полководцев…

Для встречи русских добровольцев и торжественного принятия подарка Советского государства — полка 122-миллиметровых орудий съехались многие командиры республиканских войск. Среди них Мусаев увидел офицеров первой мировой войны, английских студентов, немецких антифашистов, журналистов, писателей, художников — уже в те дни война против фашизма стала кровным делом всех любящих свободу людей. Мусаев с интересом знакомился с этими людьми, которые отныне становились его боевыми товарищами.

Каждый из них непременно хотел, чтобы ему придали если не весь полк, то по крайней мере хотя бы одну батарею, оснащенную советскими пушками. Новые друзья угощали Мусаева тонкими папиросками или черными, очень крепкими сигарами, прельщали его описанием необыкновенных уголков страны, где расположены позиции того или иного отряда, соблазняли уютом, созданным специально для русских камарадос, и самым прекрасным товариществом.

Мусаев, конечно, понимал, что дело тут совсем не в том, что им так уж нужна его боевая часть, — нет, приглашая его к себе, они выражали уважение советскому командиру. Им было лестно оказать гостеприимство новичкам, прибывшим сюда прямо из Мекки социализма…

И в то же время была во всех этих шумных, веселых, бесцеремонных приглашениях некоторая опасность: Мусаев видел: армия республики не знает настоящей дисциплины.

Он представился командующему фронтом.

Командующий жил в маленьком каменном домике на склоне горы, куда с завидным постоянством падали снаряды фашистской артиллерии. Генерал с тем же завидным постоянством отказывался перевести свой штаб в более безопасное место. Так они и разговаривали под методический гул разрывов. Генералу, кажется, доставляло даже некоторое удовольствие поглядывать на собеседника, когда разрыв слышался чуть ли не за стенкой и маленький домик начинал покачиваться.

— Вам не мешает эта музыка за стеной? — спросил Мусаев.

— О, мои люди привыкли! — небрежно ответил командующий.

— Но в тишине работается и думается лучше!

— Вы же сами видите, что наши бойцы пока еще недостаточно дисциплинированны, чтобы спокойно отнестись к перемещению штаба да еще в то время, когда все ожидают нового наступления противника. А вы уже побывали под огнем врага?

— Да, во время японской провокации в Маньчжурии, на КВЖД. Но мое место около орудий. А ваше… — Он переждал грохот очередного разрыва, чтобы не повышать голоса, и продолжал: — Ваше пребывание на передовой скорее опасно для армии, чем полезно…

— Но ваш Чапаев… — любезно напомнил генерал.

— У него было несколько вариантов — на все случаи боя…

— О, у генералов нашей революции случай один, — каким-то бесцветным голосом сказал командующий. — Они должны умереть рядом со своими последними солдатами. Генералы революции редко умирают в постели!

Русская девушка-переводчица, сопровождавшая полк от самого Урала, где он формировался, внезапно бледнея, перевела эти слова и спросила у Мусаева:

— Что он говорит, Семен Николаевич, что он говорит?

— Не отвлекайтесь! — остановил ее Мусаев.

Генерал с любопытством разглядывал этих русских, которые ничем не выказывали своего волнения, как будто точно знали: они застрахованы от пуль и снарядов. Только его пренебрежение опасностью, кажется, обеспокоило переводчицу. Впрочем, она имеет право знать свое будущее, ведь она тоже стала солдатом. А русский офицер даже понравился ему смелостью своих суждений. Никто из подчиненных генералу командиров не рисковал высказывать недовольство тем, как он распоряжается своей судьбой и судьбой сотрудников своего штаба.