Он узнал Фатиму — учительницу младших классов кишлачной школы. Фатима, смущенно улыбаясь, передала ему молодое деревце, которое пыталась и не могла опустить в яму. Чердынцев помог им, а когда дерево было присыпано, пошутил:

— Ну что же, пусть оно растет долго — дерево нашей дружбы! Когда вы уедете, я стану приходить сюда, чтобы оросить его слезами.

— А я совсем не собираюсь уезжать! — строго сказала Тамара.

— Да, да! — оживленно подтвердила Фатима. — Тамара Константиновна будет писать книгу. Она уже получила телеграмму от редактора…

Фатима не просто шефствовала, она уже чувствовала себя по меньшей мере помощницей этой женщины.

— А как же… — И Чердынцев смущенно замолчал: ему не хотелось продолжать разговор при учительнице.

— Он уже знает об этом, — равнодушно сказала Тамара. — Они вечером уходят.

К счастью для Чердынцева, к ним подошел Адылов. Тамара снова принялась бить землю кетменем, и это у нее получалось ловко! Во всяком случае, у Чердынцева было время обдумать ее слова.

— Хорошую речку организовали! — весело проговорил Адылов. — Чем не боги? Пройдемте-ка, дорогой гляциолог, со мной в райком. Будем думать, как вознаградить достойнейших. Хочу посмотреть, нет ли чего интересного на вашей базе…

— Ну, что может быть интересного на нашей базе! — отмахнулся было Чердынцев.

— На премии, на премии! — напористо объяснил Адылов. — Я знаю, у вас хозяйство богатое! — он хитровато прищурился: «Академики сдали в багаж диван, чемодан, саквояж, картину, корзину, картонку и маленькую собачонку…»

— Боюсь, что от всего багажа одна собака и осталась! — рассмеялся Чердынцев.

— Ничего, ничего, потребсоюз мы тоже пошевелим, что-нибудь разыщем! — И, взяв Чердынцева за рукав, потащил за собой.

— Я буду у Фатимы, — спокойно сказала Тамара, как будто он действительно имел право спрашивать о каждом ее шаге.

— Что, она пронзила и ваше сердце? — усмехнулся Адылов.

— Почему — пронзила?

— Ну, я же не слепой! Кто больше всех вчера волновался? Вы не скажете, я скажу. Малышев волновался. Чердынцев волновался. Галанин и Каракозов волновались.

— А вы? — насмешливо спросил Чердынцев.

— И я тоже! — простодушно ответил Адылов. — Но по другому поводу. Мне ее редактор звонил. Просил помочь. Она у нас будет книгу писать. Я уже Малышеву сказал об этом.

— При чем тут Малышев? — В голосе Чердынцева звучало явное недовольство.

— Она попросила. Хотя по вашему обычаю муж и не может увести жену за собой насильно, ей с ним трудно разговаривать. Так что готовьте подарок свату.

— А при чем тут я?

— Не из-за меня же она осталась! — Это Адылов выговорил сердито. Видно, такой разговор пришелся ему не по душе. Он замолчал и пошел быстрее.

Чердынцев старался идти с ним в ногу, раздумывая про себя: «Она все решила одна. И за себя и за меня». Остро закололо сердце. Но они шли на подъем. Может быть, от этого?

Но он уже знал: нет. И чем дальше, тем будет труднее. Она все будет решать сама. А ему останется лишь выполнять эти решения.

Он остановился, пережидая боль в сердце.

— Что с вами? — испуганно спросил Адылов.

— Пройдет… — тихо ответил Чердынцев.

Москва

1966—1967

Гроб с телом бывшего командующего армией отправляли в Москву из маленького городка на Днестре, последнего, который генерал увидел освобожденным.

Скорбно рыдал сводный оркестр под голубым мартовским небом. Роты почетного эскорта, прибывшие из всех дивизий, неподвижно стояли на резком ветру, выравняв штыки в одну тонкую линию от старой русской крепости на берегу Днестра до разрушенного бомбами вокзала у подножия холма. Похоронная процессия медленно двигалась мимо солдат. Гроб был установлен на бронетранспортере. Впереди шли генералы и полковники, неся на атласных подушечках ордена и медали — награды за героизм и долгую, безупречную службу Отечеству. Тут были и три Георгиевских креста за храбрость, проявленную покойным еще в первую мировую войну, и не менее десяти советских боевых орденов, и, наконец, две Золотые Звезды Героя Советского Союза, полученные за битву на Волге и за форсирование Днепра.

Вокзал еще дымился после недавней бомбежки. Бронетранспортер остановился на перроне. Соратники генерала сняли тяжелый гроб с машины и внесли в вагон. Там они постояли несколько минут, прощаясь с покойным. Четыре солдата закрыли гроб крышкой. Женщины из медсанбата дивизии полковника Ивачева осыпали его цветами.

Эти цветы тоже имели свою историю. Только накануне дивизия Ивачева, действующая на правом фланге армии, прорвалась наконец к Днестру и штурмом взяла бывший совхоз «Счастье», превращенный оккупантами в поместье фельдмаршала Ауфштейна, командующего противостоящим участком фронта. Теперь наша армия упиралась обоими флангами в Днестр, выполнив последний приказ бывшего командующего. Оттуда, из совхоза, и привезли цветы приехавшие на проводы офицеры. Оттуда же доставили бутылку днестровской воды, как символ грядущей победы. Сама освобожденная земля прощалась с генералом.

Теперь, когда генерал был мертв, даже фашисты признали, что он был талантливым полководцем. В доставленных из-за линии фронта разведчиками газетах, которые издавал отдел пропаганды армии Ауфштейна, была напечатана статья фельдмаршала о гибели командующего русской армией. В статье фельдмаршал не только признавал талант полководца за покойным генералом, но вместе с тем утверждал, что у русских будто бы нет достойного преемника на место погибшего и он, Ауфштейн, возьмет наконец реванш за свои прежние неудачи. Далее в статье сообщалось, что новым командующим русской армией назначен генерал-лейтенант Мусаев, которого он, Ауфштейн, уже бил дважды и побьет в третий раз. Фельдмаршал обращался с призывом к солдатам и офицерам своей армии верить в ее окончательную победу, стоять насмерть на правом берегу Днестра, этом «великом валу германской обороны».

Автор, правда, не приводил примеров из истории войн, потому что такие примеры могли вызвать ненужные воспоминания. Впрочем, гитлеровцы не привыкли к доказательствам: они все еще верили на слово своим большим и малым фюрерам.

…Печально пели трубы оркестра. Эскортные роты прошли церемониальным маршем по перрону вокзала. Под ногами солдат играли лучи солнца на осколках битого стекла. Стекло хрустело под сапогами, как обледенелый снег. И снег, еще глыбившийся с северной стороны продырявленного здания, блестел, подобно стеклу. Известковая пыль покрывала каменные плиты перрона. Дымились края воронок, обожженные взрывами.

Командиры дивизий и штабные офицеры собрались в уцелевшем после бомбежки помещении вокзального ресторана, ожидая нового командующего. Девушки из отделения военторга разносили им на подносах горячий чай. Офицеры, держа стаканы в иззябших руках, пили его стоя.

Новый командующий запаздывал. Генералы и офицеры хмуро поглядывали на перрон, переговариваясь друг с другом. Невысокий плотный начальник штаба армии генерал-майор Юргенев, с бледным одутловатым лицом — следствие бессонных ночей и постоянного пребывания в сырых блиндажах, — стоял в стороне с командиром танкового корпуса Городановым и кавалерийским генералом Алиевым. Совсем еще молодой, как, впрочем, и многие генералы и офицеры, собравшиеся здесь, Алиев в перерывах между репликами делал несколько коротких шагов от буфета и обратно, раскачивая гибкое тело и постоянно улыбаясь. Городанов, широкий, коренастый, стоял чуть наклонив голову, будто все время помнил о том, как трудно умещать тело в стальной коробке танка. У самой стенки ожидал командующего генерал-майор Скворцов, командир гвардейской дивизии. Высокий, худой, с очень беспокойными внимательными глазами, больше похожий на учителя, чем на военного человека, он справедливо считался одним из самых храбрых генералов этой армии. Скворцов ничем не выдавал своего раздражения по поводу долгого ожидания, а может быть, и не чувствовал раздражения, занятый какой-то своей глубокой думой. Поодаль от генералов стояли штабные офицеры, сгрудившиеся около начальника тыла, что-то рассказывавшего, умеряя свой хриплый, но громкий голос.