Лось дергает своей тернистой короной в одну сторону, потом в другую. Солдаты бросаются вперед и вонзают в него копья. Да, именно копья — заостренные на концах десятифутовые палки. Ноги у животного, похоже, уже не слушаются, одна согнулась под неестественным углом, глаза испуганно закатились, а из горла вырывается низкий крик. Но он стихает, когда в шею лосю вонзается копье.

Охотники запрокидывают головы и прерывисто лают. Патрик, подчиняясь какому-то неведомому инстинкту, поднимает пистолет и стреляет в розовеющее небо. Оглушительный грохот. Солнечный свет пламенеет на верхушках деревьев.

Кто-то разворачивается в его сторону, кто-то падает на землю, кто-то бросается в лес. Поляну окутывает благоговейная тишина. Патрик медленно опускает пистолет.

Один солдат отделяется от остальных и идет к нему. Сначала Патрик думает, что у него какое-то увечье — мужчина кажется горбатым и двухголовым, словно сказочное чудовище. Снег громко хрустит у него под ногами, словно незнакомец с каждым шагом вгрызается в ледяную корку.

Сердце у Патрика сжимается. Это же не один человек, а двое. Один несет другого на спине, в кожаной сбруе, будто ребенка. Этот другой — безногий. Калека, может быть раненный в бою.

Мужчина останавливается, и оба солдата смотрят на Патрика. На обоих — грязная форма, местами обледенелая, местами ободранная и заштопанная. Ее будто сняли с пугала. Оба порядком заросли. Но все равно сквозь бороды отчетливо видны их ликанские морды, глаза в кроваво-красных, словно рассвет, кругах. Они похожи, будто близнецы.

Тот, покалеченный, что-то говорит. Сначала это похоже на рык, потом из потока звуков вычленяются осмысленные слова:

— Патрик? Патрик, это ты? Неужели это действительно ты?

Солнце наполовину поднялось над горизонтом, лес погружен в тень, поэтому толком ничего не видно. Но еще сложнее, чем увидеть, — поверить, поверить после стольких месяцев. Но постепенно Патрик понимает: перед ним отец.

Чейз постоянно чувствует себя невероятно усталым. Днем он еще как-то справляется с гложущим беспокойством: съедает очередную таблетку, звонит Буйволу и спрашивает совета (что надеть, что сказать); заучивает наизусть речи, размышляет о своем будущем (вполне возможно, совсем скоро он станет президентом — радоваться ему или лучше не думать об этом?). Но ночью, во сне, все тревоги обрушиваются на него, вырываются на свободу, словно стадо черных быков, сбежавших с ранчо. Поэтому Чейз не спит, вернее, спит слишком мало.

Раньше Уильямс дрых, как младенец, как убитый. Так он всегда всем и говорил. Дремал днем и просыпался с улыбкой, с превосходной эрекцией, готовый к любым начинаниям. Но это было раньше.

Недостаток сна уже начинает сказываться: временами он что-то вспоминает, но, будто у пьяницы, фрагменты событий выпадают, ни одна картина не складывается полностью. Иногда он рассказывает какой-нибудь очередной анекдот или байку — например, про священника и овцу или про то, как он один раз, отправившись в поход на ледник, заехал по морде медведю гризли, который ошивался вокруг его палатки. Слушатели, улыбаясь, переглядываются украдкой, и Уильямс понимает, что уже не в первый раз озвучивает им эту историю.

Именно так он чувствует себя и на руднике Туонела. Тут пахнет серой и какими-то отвратительными газами, будто из выхлопной трубы трактора. Чейзу кажется, что он уже бывал здесь раньше. Что одежда на нем грязная и изношенная. Что он совершенно не к месту постоянно повторяет в ответ на любые замечания: «Замечательно, замечательно».

Экскурсию для них проводит Мейсон. Коренастый американец в сером костюме, настолько изжеванном на спине, что ткань напоминает смятую фольгу. Из ноздри у него торчит пучок жестких черных волос. Мейсон говорит и одновременно яростно жестикулирует.

Сначала они проходят через бизнес-центр — лабиринт, составленный из узких коридоров и квадратных кабинетов с бетонными стенами и без дверей. Там мужчины с землистыми лицами и в черных галстуках что-то выстукивают на клавиатурах компьютеров, раскладывают бумажки, пьют чай из одноразовых стаканчиков. Мейсон старается идти спиной вперед и лицом к своим слушателям и, задевая спиной за косяки, рассказывает о добыче урана, о процессе очистки. Содержание вещества в руде низкое, поэтому необходимо обрабатывать большие объемы. Ударяя кулаком по раскрытой ладони, Мейсон говорит, что в Волчьей Республике на данный момент добывается двадцать процентов всего урана в мире.

— Двадцать процентов. Десять тысяч тонн. И довольно значительная часть его извлекается именно здесь, из этой самой земли у нас под ногами. Гигантские объемы.

Мейсон рассказывает, как руду перемалывают и превращают в мельчайшие частицы, а потом при помощи химического выщелачивания добывают из нее уран, вернее урановый концентрат — порошок, известный на рынке как U3O8, окись урана.

— Именно его круглые сутки вывозят отсюда на поездах.

Чейзу уже известны эти подробности: ему в деталях описали работу шахты и заставили вызубрить все основные положения, касающиеся атомной энергетики. Атомная энергетика — ключевой элемент в электроснабжении Соединенных Штатов в следующем столетии. Поэтому Уильямс слушает вполуха и больше заботится о том, как он выглядит со стороны: нельзя сутулиться, нужно втянуть живот. Журналисты постоянно щелкают фотоаппаратами, вспышки продолжают мелькать, даже когда он закрывает глаза.

Кафельный пол в одном из коридоров мокрый, Мейсон просит их идти осторожно, и экскурсия буквально проскальзывает за угол. А там стоит наряженный в черный комбинезон черноволосый уборщик, на шее у него растет опухоль размером с кочан цветной капусты. При виде них он крайне удивляется, хватает швабру и, ссутулившись, прижимается к стене. Глаза его перебегают с Мейсона на Чейза. Он извиняется. Страшно извиняется.

Экскурсия выходит на улицу, на обзорную площадку, и люди прикрывают глаза от необычайно яркого солнца. С площадки убран снег. Отсюда видны карьеры, один наполовину заполнен пожелтевшим льдом, а другой сужается книзу и напоминает перевернутую пирамиду — его вырезают в земле слой за слоем. Оглушительно грохочет динамит. Рычат моторы погрузчиков и землеройных машин. В их кабинах сидят наряженные в металлические костюмы рабочие, а воздух поступает к ним через сложнейшие системы фильтрации, которые защищают от радиации и пыли.

— Ну, не на сто процентов, конечно, но все-таки защищают, — поясняет Мейсон.

Они снова заходят в здание и топают ногами, чтобы согреться. Затем надевают защитные очки и желтые каски. Пришла пора посмотреть, как перерабатывается руда. Экскурсанты шагают по металлическим мосткам, спускаются и поднимаются по лесенкам, проходят мимо машин-измельчителей, на которых каждая царапина, каждая гайка расцвечена ярко-оранжевой ржавчиной. На стенах повсюду висят счетчики Гейгера и детекторы-индикаторы радона; они дружно тикают, будто часы отсчитывают мгновения, оставшиеся до апокалипсиса.

Группа опускается на нижний уровень. В трясущемся лифте стены изрисованы, а пол облеплен жвачкой. Внизу темно, из входных шахт тянет холодом и плесенью, будто где-то там под землей спит огромное чудовище. Повсюду огромные трубы, которые вытягивают зараженный воздух и закачивают с поверхности чистый, отфильтрованный. Они так гудят, что Мейсону приходится громко кричать. Он рассказывает о затопленных шахтах, рудных жилах, горизонтальных горных выработках. О разных видах тоннелей — гезенках и восстающих горных выработках.

Мимо проходит шахтер с горящим на каске фонарем. Он улыбается им почерневшими зубами, что-то говорит Чейзу по-русски и протягивает ему руку. Уильямс ее пожимает. Вокруг тут же смыкается кольцо телохранителей. Чейзу прекрасно известно: все работники рудника каждый месяц сдают анализ, если люпекс в крови не обнаружен — человека немедленно увольняют.

— Не волнуйтесь, — говорит Уильямс своим охранникам и принимает красивую позу для фотоснимка. — Слишком уж вы у меня бдительные.