— Да, но вы всегда даете согласие на подобный приговор. Ваш идеализм как будто прекращает сопротивляться.

— Звезды мне свидетели, что я борюсь с собой, давая согласие на смерть. Но что может сделать одиночка? Император сделал бы так, потому что все подданные империи должны оставаться неизменными в своих местных обычаях — и это верно и мудро, ибо поддерживает оборону против тех дураков, которые, в противном случае, подняли бы восстание, базируясь на каком-нибудь вторжении. Кроме того, стоило бы мне воспрепятствовать вашим советам, сенатам и палатам, настаивающим на смерти, и поднялся бы такой крик, такой шум, что я предпочел бы спать среди легионеров, дьяволов, чем находиться на такой Земле даже десять минут.

Шент вздрогнул и пригладил редкие волосы.

— Для всей Галактики, если она вообще что-нибудь о нас знает, Земля — только камень в небе. Для нас же это дом, единственный дом, который мы знаем. И все же мы не отличаемся от вас, живущих во внешних мирах. Просто мы более невезучи. Мы толпимся здесь, в этом мире, за стеной радиации, окруженные огромной Галактикой, которая отрицает нас. Что мы можем сделать, чтобы противостоять пожирающему нас ощущению крушения? Вот вы, Прокуратор, захотели бы, чтобы мы послали излишек нашего населения в Галактику?

Энниус пожал плечами.

— А какое бы мне до этого дело? Население внешних миров — другое дело. Их бы это обеспокоило. Они не захотели бы пасть жертвами земных болезней.

— Земные болезни! — Шент нахмурился. — Это бессмысленные предрассудки, которые нужно похоронить. Мы не несем с собой смерти. Разве вы умираете здесь, живя среди нас?

— Если говорить честно, — улыбнулся Энниус, — я делаю все, чтобы предотвратить личный контакт.

— Это потому, что вы сами боитесь пропаганды, созданной, в конце концов, только глупостью ваших изуверов.

— Но, Шент, разве теория о том, что земляне сами по себе радиоактивны, не имеет под собой никакой научной базы?

— Ну, конечно, они радиоактивны. Как они могут этого избежать? И я тоже. И любой из жителей сотен миллиардов миров Империи. Мы подвержены этому немного больше, согласен, но не настолько, чтобы причинить кому-нибудь вред.

— Но средний житель Галактики верит в противоположное. Боюсь, он вовсе не желает стать жертвой эксперимента. Кроме того…

— Кроме того, хотите вы сказать, мы — другие. Мы — не люди, потому что гораздо быстрее мутируем, благодаря атомной радиации, и поэтому изменились очень во многом… Но это тоже не доказано.

— Но в это верят.

— А пока в это верят, Прокуратор, и пока мы, земляне, рассматриваемся как парии, вы находите в нас черты, которые вы не принимаете. Если вы брезгливо отталкиваете нас, то стоит ли удивляться тому, что мы вас сторонимся? Если вы нас ненавидите, то и мы в свою очередь ненавидим вас. Нет, нет, нас обижают гораздо больше, чем обижаем мы.

Энниус был огорчен тем, что вызвал такой прилив гнева. «Даже лучшие из этих землян, — подумал он, — столь же слепы в этом вопросе, столь же наивно считают Землю превыше всего во Вселенной».

Он тактично заметил:

— Шент, простите мою неловкость, пожалуйста. Пусть утомление и дурное настроение послужат мне извинением. Вы видите перед собой неудачника, молодого сорокалетнего человека — сорок ведь детский возраст для профессиональных гражданских служащих, — который безнадежно застрял здесь, на Земле. Пройдут, может быть, годы, прежде чем дураки из Бюро Внешних Провинций вспомнят меня, чтобы предложить мне нечто менее тягостное. Таким образом, мы оба являемся пленниками Земли и оба же — граждане великого мира разума, не знающего различия ни в месте жительства, ни в физических характеристиках. Дайте же мне вашу руку, и будем друзьями.

Морщины на лице Шента разгладились, он пришел в хорошее расположение духа и рассмеялся.

— Ваши слова — слова умоляющего человека, но тон по-прежнему принадлежит дипломату имперского полета. Вы плохой актер, Прокуратор.

— Тогда уравновесьте это мое качество, показав, что вы хороший педагог, и разрешите мне взглянуть на синапсифер.

Шент, видимо, насторожился и потому нахмурился.

— Как, вы слышали об этом приборе? Значит, вы не только администратор, но и физик?

— Я в любой науке чувствую себя, как рыба в воде. Но, если говорить серьезно, Шент, мне действительно очень бы хотелось знать о приборе.

Физик пристально посмотрел на своего собеседника. Вид у него был задумчивый.

— Я просто не знаю, с чего начать.

— Ну, если вы имеете в виду, с какой части математической теории вам следует начинать, то я упрощу для вас проблему. Оставьте ее вообще в стороне. Я ничего не знаю ни о тензорах, ни о функциях, ни о чем там еще.

У Шента блеснули глаза.

— Что ж, тогда если брать самую суть, должен сказать, что прибор этот должен увеличивать способность человека к учению.

— Человека? Вот как? И он работает?

— Я сам бы хотел это знать. Нужно усовершенствовать еще многое. Я сообщу вам самое необходимое, Прокуратор, и тогда вы судите сами. Нервная система человека — и животного — состоит из нью-протеинового материала. Этот материал представляет собой ткань из больших молекул, электрический потенциал которых очень прочен. Самый ничтожный стимул способен разрушить одну из них, та, разрушенная, уничтожит следующую, и процесс этот будет продолжаться до тех пор, пока не подключится мозг. Сам мозг являет собой огромное сосредоточение подобных молекул, связанных между собой всеми возможными способами. Поскольку здесь имеет место сила, равная примерно десяти с двадцатью нулями после основного числа, — подобные нью-протеины комбинируются в мозгу, имеют число возможных комбинаций соответственно как десять к двадцати. Число это так велико, что если бы все электроны и протоны во всех новых вселенных вновь составили вселенные, а потом все электроны повторили этот процесс, то все равно сравнения бы не получилось… Вы следуете моей мысли?

— Благодарение звездам, совершенно нет. Если бы я даже попытался, то завыл бы, как собака.

— Гм… Хорошо. Во всяком случае то, что мы называем нервными импульсами, является на самом деле всего лишь прогрессивной электронной неуравновешенностью, которая движется по нервам к мозгу, а потом от мозга назад вдоль нервов. Это вы понимаете?

— Да.

— Хорошо. Значит, в вас есть искра таланта. Пока этот импульс развивается в нервной клетке, он распространяется на большой скорости, поскольку нью-протейны практически находятся в контакте. Тем не менее, протяженность нервных клеток ограничена, а между каждой нервной клеткой имеется очень тонкая перегородка из нервной ткани. Другими словами, две соседние нервные клетки не соединены друг с другом самым непосредственным образом.

— И нервные импульсы, — сказал Энниус, — должны преодолевать барьер.

— Вот именно. Перегородка ослабляет силу импульса и замедляет скорость этой трансмиссии, согласно площади, ширине и так далее. Все это отражается и на мозге. А теперь, представьте себе, что могут быть найдены какие-то способы, которые ослабили бы диэлектрическую постоянную этой перегородки между клетками.

— Какую постоянную?

— Изоляцию силы перегородки. Вот все, что я имею в виду. Если мы ее уменьшим, то импульс уже легче перепрыгнет через провал. Вы сможете быстрее думать и запоминать.

— Тогда я вернусь к своему изначальному вопросу. Прибор работает?

— Я испробовал его действие на животных.

— И каковы результаты?

— Ну, большинство животных очень быстро погибли от денатурации мозгового протеина — иными словами, коагуляции, подобной переваренному яйцу.

Энниус сморщился.

— В этом непробиваемом хладнокровии науки есть что-то невыносимо жестокое. Как насчет тех, кто не умер?

— Прямых заключений делать нельзя, поскольку они не люди. Обстановка казалась благоприятной для них… Но мне нужны люди… Видите ли, суть в естественных электронных владениях индивидуального мозга. Каждый мозг чувствителен к микропотокам определенного типа. Дубликатов не бывает. Это как отпечатки пальцев, как рисунок сетчатки глаза. Собственно, они даже еще более индивидуальны. Лечение, насколько я понимаю, должно принять это во внимание, и, если я не ошибаюсь, большей денатурации это не дает… Но у меня нет людей, на которых я смог бы экспериментировать. Я приглашал добровольцев, но… — Он развел руками.