Раньше я думал, что наш городок, затерявшийся в дебрях Южной Каролины, погребенный на дне илистой долины реки Санти, расположен в самом центре места под названием «нигде». Места, где никогда ничего не происходит и не меняется. Каждый день над Гэтлином встает и садится солнце, под его немигающим взглядом иногда поднимается легкий ветерок. Каждый день мои соседи выходят на крыльцо; жара, сплетни, родственники и друзья — все это, словно кубик льда, растворяется в чашках со сладким чаем. Так происходит добрую сотню лет, если не больше. В наших местах традиции настолько традиционны, что люди почти не замечают их существования. Традиции вплетены в самую суть всего, что вы делаете или, скорее всего, чего вы не делаете. Методисты поют свои песни, будь то на крестинах, венчании или похоронах.

По воскресеньям вы ходите в церковь, по понедельникам идете за покупками в «Стой-купи» — наш единственный магазин. Остальные дни не делаете ровным счетом ничего, ну разве что просите положить вам «еще кусочек пирога», если вам, конечно, повезло и вы, как и я, живете в одном доме с экономкой Эммой, которая год за годом выигрывает конкурс на лучший пирог на окружной ярмарке. Четырехпалая старушка мисс Монро до сих пор учит желающих танцевать котильон и, взмахнув белой перчаткой, в которой всегда остается пустым один палец, выводит в танцевальный зал новичков. Мейбеллин Саттер продолжает работать в парикмахерской «Стрижка и укладка», хотя она почти ничего не видит с тех пор, как ей исполнилось семьдесят, и регулярно забывает надеть на машинку для волос нужную насадку. Она выстригает вам на голове ирокез, и вы становитесь похожи на скунса. Почтальон Карлтон Итон никогда не забывает вскрыть ваши письма перед тем, как доставить их. Если новости плохие, то он сам сообщит их адресату, ведь о таких вещах всегда лучше узнавать от кого-то из своих.

Этот город владеет тобой — и в хорошем, и в плохом смысле. Он знает каждый сантиметр твоей кожи, любой секрет, малейший изъян. Вот почему большинство родившихся в Гэтлине остаются здесь на всю жизнь, а те, кто все-таки уезжает, никогда не возвращаются. Если бы я не встретил Лену — меня бы в городе и след простыл уже через пять минут после окончания школы «Джексон». Всем привет. Но я умудрился влюбиться в чародейку.

Познакомившись с ней, я узнал, что под неровными, потрескавшимися тротуарами нашего города скрывается иной мир. Мир, который существовал там всегда, надежно спрятанный прямо у нас под носом. Гэтлин, который показала мне Лена, оказался местом, где постоянно что-то происходит — что-то невероятное, сверхъестественное, меняющее твою жизнь, а иногда — грозящее неминуемой гибелью.

Пока простые смертные деловито подстригают розовые кусты или собирают упавшие на обочину червивые персики, светлые и темные чародеи, обладающие уникальными способностями, обречены вести вечную войну — потустороннюю гражданскую войну, где ни у кого нет шанса выбросить белый флаг и сдаться на милость противника. Гэтлин Лены — место, где обитают демоны, где за каждым углом поджидает опасность, место, где над ее семьей вот уже более ста лет тяготеет ужасное проклятье. И чем больше я приближался к Лене, тем быстрее ее Гэтлин приближался к моему.

Всего несколько месяцев назад мне казалось, что в этом городе никогда ничего не изменится. Теперь я убедился, что это не так, и успел даже пожалеть об этом. С той минуты, как я влюбился в чародейку, всем дорогим моему сердцу людям постоянно грозит опасность. Лена думала, что проклятье было только ее судьбой, но она ошибалась.

Теперь оно стало нашей судьбой.

Капли дождя, стекающие с широких полей лучшей траурной шляпы Эммы. Лена, стоящая на коленях в грязи перед могилой. Легкое покалывание в затылке, появившееся от того, что я стоял рядом с сородичами Мэкона. Инкубы — демоны, питающиеся воспоминаниями и снами смертных. Ни на что не похожий звук, с которым они исчезли перед самым рассветом, разорвав начинающее светлеть небо. Как стая черных воронов, одновременно взмывающая с линии электропередач, будто повинуясь какому-то тайному сигналу.

Вот что осталось в моей памяти после похорон Мэкона.

Я помнил все, словно это случилось вчера, хотя в некоторые вещи, произошедшие той ночью, мне с трудом верилось и теперь. Похороны — обманчивая штука, как, наверное, и жизнь. Все самое важное забывается, а вот какие-то мелочи и подробности преследуют тебя, и ты раз за разом прокручиваешь их в голове.

Я помню, как Эмма разбудила меня ночью, чтобы успеть в «Сад вечного покоя» до рассвета. Помню Лену, замерзшую и убитую, готовую заморозить и убить все вокруг. Помню темное небо и темных чародеев, собравшихся у могилы, — людей, которые на самом дели не были людьми. Но за всем этим, где-то на задворках сознания, скрывалось что-то еще, что-то, чего я никак не мог вспомнить. Я пытался вспомнить это с дня рождения Лены, с ее шестнадцатой луны, с той самой ночи, когда умер Мэкон.

Но одно я знал точно — мне необходимо вспомнить это.

По небу разливалась кромешная тьма, в открытое окно, пронзая облака, струились потоки лунного света. В комнате стоял жуткий холод, но мне было все равно. Прошло два дня после смерти Мэкона, а я продолжал оставлять окно открытым, как будто он мог в любой момент появиться в моей комнате и присесть на крутящийся стул.

Мне вспомнилась та ночь, когда я застал его здесь и узнал, кто он такой. Не вампир, не мифическое существо из сказок, как я подозревал, а настоящий демон. Демон, который решил, что не станет питаться человеческой кровью, а предпочел ей мои сновидения.

Мэкон Мелхиседек Равенвуд. Местные называли его старый Равенвуд и считали городским изгоем. Кроме того, он был дядей Лены и заменил ей отца, которого она никогда не знала. Я нашарил в темноте одежду и принялся одеваться, но внутри вдруг появилось знакомое тепло, и я почувствовал присутствие Лены.

«Эль?»

Из глубин моего сознания донесся голос Лены, звучавший так, словно она была одновременно и совсем рядом, и очень далеко. Мы общались посредством безмолвной речи — кельтинга, тихого языка, которым чародеи, в том числе и Лена, пользовались задолго до того, как к югу от линии Мэйсона-Диксона появился мой дом. Кельтинг, тайный язык, предназначенный для близких отношений и случаев крайней необходимости, родился во времена, когда, если ты отличался от других, тебя запросто могли сжечь на костре. Язык, на котором, вообще-то, мы не должны были общаться, потому что я — смертный. Но, по какой-то необъяснимой причине, у нас это получалось, и с помощью кельтинга мы могли сообщать друг другу то, что нельзя выразить обычными словами, то, о чем не принято говорить вслух.

«Я не смогу. Я не пойду туда».

Я оставил тщетные попытки завязать галстук и присел на край кровати. Пружины древнего матраса печально застонали.

«Ты должна пойти. Ты никогда не простишь себе, если не пойдешь».

Помолчав, Лена ответила:

«Ты не представляешь себе, каково это».

«Представляю».

Я вспомнил, как сам сидел на кровати, боясь пошевелиться, встать, надеть костюм, присоединиться к общей молитве и хору, исполняющему «Пребудь в руках моих», и у всех на виду пройти через город на кладбище на похороны собственной матери. Я боялся — тогда окажется, что она действительно умерла. Вспоминать об этом было тяжело, но я решил поделиться этими воспоминаниями с Леной…