И тут пришли мысли о сыне, о любимой. Я подумал, что увижу их не в мыслях, и не во сне, а вполне реально — живых, своими глазами, и радость охватила меня, и нетерпеливо забилось сердце — скорее бы самолет!

Но времени, для того чтобы предаваться думам о Москве и о будущих встречах, не было. Мне сообщили, что из-под Ковеля возвращаются лейтенант Сазонов и Анатолий Седельников с большим отрядом партизан, и я должен был выехать в Юркевичи, чтобы их встретить.

Сазонов уходил на задание с группой в пятнадцать человек, а вернулся во главе целого «войска» почти в две сотни бойцов, большинство из которых было в немецких мундирах. Я принял рапорт Сазонова.

Под Ковелем Седельников связался с местной партизанской группой, находившейся под руководством шестидесятилетнего поляка Бужинского. С помощью разведчиков Бужинского Седельникову удалось установить, что железнодорожный мост через реку Горынь на линии Лунинец — Сарны охраняли сто тридцать человек, собранных гитлеровцами главным образом из военнопленных. Два фашистских ефрейтора и один фельдфебель командовали этим подразделением. Анатолий совместно с Бужинским установили связь с охраной моста, распропагандировали этих людей, и они, перебив гитлеровцев в количестве ста двадцати шести человек, с оружием ушли в лес и сдались в плен партизанам.

К сожалению, у Седельникова не оказалось в наличии взрывчатки для подрыва этого моста. Мост этот был подорван соединением Ковпака через несколько дней после этого.

Седельников повел свое «войско» на базу, а по пути решил проверить новичков на боевом задании. Узнав, что в районе Домбровичей действует крупный спиртозавод, он отправил туда команду, перешедшую к нему с охраны моста. Эти люди были все в немецком обмундировании, и охрана завода приняла их за своих. Полиция и гитлеровцы в этом пункте были уничтожены, сбежать удалось только двоим. Завод был разрушен и сожжен.

В качестве трофеев Седельников захватил на заводе более десятка пар лошадей с упряжью и, чтобы «дома не журились», прихватил заблаговременно оставленные две бочки по пятьсот литров спирта ректификата. А чтобы к выпивке была и закуска, на заводе было забито три десятка хорошо откормленных свиней. Со всем этим хозяйством и «войском» Сазонов и Седельников переправились через Припять и прибыли в село Юркевичи, в пятнадцати километрах от центральной базы.

Ко мне вызвали некоторых из числа «казаков», как именовали себя люди в немецкой форме. В домик вошел человек лет тридцати пяти, среднего роста, голубоглазый, по внешности русский крестьянин.

— Садитесь, — предложил я.

Человек сел. Но я видел, как он чувствует себя неловко под моим пристальным взглядом.

— Расскажите, как это вы оказались в немецкой форме, на службе у оккупантов?

— Смалодушничал, товарищ полковник. В плен попал. А там нас гитлеровцы стали морить голодом, бить, а то и расстреливать. Вот умереть-то и не хватило мужества.

— Откуда родом?

— Из-под Пензы, колхозник.

— Так какой же вы казак?

— А вот об этом я вам и рассказываю. Большинство нас таких. Казаками назвались, в эту вот зеленую дрянь нарядили, винтовки выдали…

Он замолчал, потупив взгляд.

— Против своего народа воевать послали, — докончил я начатую мысль «казаком» из-под Пензы.

— Воевать не воевали, а присягу нарушили. Рассчитывали при первой возможности повернуть оружие против фашистских оккупантов. Доверите — оправдаем.

— А может, туго будет, снова в плен попадете?

Собеседник вскинул на меня влажные глаза.

— Нет уж, товарищ полковник. Кто там побывал один раз, того второй раз туда не заманишь. Лучше умереть, посылайте хоть с дубинками, будем сражаться все едино.

Вместе с моими бойцами прибыл Бужинский.

Стройному, высокому, с энергичными чертами лица Бужинскому исполнилось шестьдесят три, но таких не называют стариками. Он обладал военной выправкой старого солдата. А на мои расспросы Бужинский мне охотно рассказал, что в империалистическую войну он служил в царской армии и сражался против немцев вместе с русскими. У него на руке был заметный шрам, недоставало двух пальцев.

— Ранение? — спросил я собеседника.

— В империалистической под Львовом царапнуло осколком мины, товарищ полковник, — ответил Бужинский.

— Чем же вы жили в Польше?

— Так себе, товарищ полковник. Нашлись сердобольные родственники… Участок земли дали. Хату построил.

Истинный патриот польского народа, он ненавидел всем сердцем фашистских оккупантов.

«Сколько польские шляхтичи Мацинские и Беки стремились посеять рознь между двумя славянскими народами, — думал я, глядя в лицо Бужинскому, — но они могли в худшем случае создать какую-то накипь — ржавь. Все это не выдерживает испытаний и разлетается в дым при встрече с подлинными врагами».

Помнится, я сказал Бужинскому:

— Мы будем возбуждать ходатайство о награждении вас правительственной наградой. — При этом я спросил: — Желаете вы, чтобы ходатайство было возбуждено перед польским правительством или перед советским?

Старый солдат посмотрел на меня проникновенным взглядом и сказал негромко и с какой-то грустью:

— Польского правительства пока нет. Бывшее правительство сбежало в первые дни войны, оставив свой народ на милость оккупантов. Если хотите представлять к награде, товарищ полковник, так представляйте вместе с русскими, с которыми совместно я сражался против общего врага.

Жив ли ты теперь, боевой соратник?

Весть о нашем награждении и одновременном получении пятисот литров спирта разнеслась с быстротой молнии, и в ночь мы уже встречали гостей, приехавших нас поздравить.

Сидор Артемович не мог присутствовать на нашем лесном пиру, но и он прислал своего ординарца с поздравлением, напоминая между прочим о том, чтобы, празднуя, не обнесли и его доброй чаркой горилки. От души сожалея о том, что «старшой» не мог прибыть на наше торжество, мы отправили ему небольшой пятидесятилитровый бачок спирта.

К ночи прибыли товарищи Комаров и Капуста со своими комиссарами и адъютантами. Навстречу им в Милевичи выехал мой ординарец и проводил их установленным маршрутом до секретного поста у большой ели. Здесь были оставлены кони и повозки, и дальше гости направились пешей тропой.

На базе все было готово для торжественной встречи. Штабная землянка была задрапирована изнутри парашютным шелком, на столе стояла обильная закуска — наш старший повар Вера Михайловна не ударила в грязь лицом, да и в Москве нас не забывали: у нас были даже хорошие конфеты и шоколад.

Промявшиеся по морозцу гости вошли в землянку.

— Вот как вы живете! — сказал Василий Захарович Комаров после первых рукопожатий. — Слышал я о том от ваших людей, а воочию не представлял. Да к вам не только гитлеровцы, а и мы-то — уж на что исколесили здешние леса вдоль и поперек — и то без проводников добраться не сможем.

Я пригласил гостей к столу, но в это время вошел радист и сообщил, что через десять минут будут передавать из Москвы концерт по заявкам бойцов и командиров Военморфлота.

— Ну, это надо послушать! — сказал Филипп Филиппович Капуста. — Ведь вот живут же люди, концерты из Москвы принимают! А мы целый год воевали без всякой связи, да и теперь с одной станцийкой перебиваемся.

И все поддержали: надо послушать.

Пошли в радиорубку, там гости расселись перед приемником, как перед сценой театра. Знакомый голос диктора проговорил: «Внимание», и суровые лица устремились к приемнику, и в глазах засветилось нетерпение, словно перед поднятием занавеса в театре. Еще бы: говорит Москва! Здесь, в глубоком тылу жесточайшего врага, в засыпанной снегом партизанской землянке говорит Москва! Начался концерт легкой музыки. Сколько раз дома, в Москве, мы в этих случаях с досадой выдергивали штепсель. Теперь мы слушали, затаив дыхание. Я взглянул на Василия Захаровича. Он сидел ближе всех к приемнику и, целиком захваченный музыкой, не замечая присутствующих, тихонько покачивал головой и постукивал в такт музыке носком сапога. Его глаза были печальны и сияли влажным блеском.