Кеймах попросил оставить его в отряде Щербины. На счету отряда к этому времени было уже четырнадцать пущенных под откос железнодорожных составов на линии Вилейка — Полоцк. Как ни жалко было мне расставаться со своим старым другом, но обстановка заставила меня согласиться с приведенными им доводами. В распоряжении Щербины было теперь более ста подрывников, прошедших наши лесные «курсы». Кроме них, к отряду присоединилось около семидесяти новичков. Пятнадцать человек из своих людей, которым трудно было переносить напряжение перехода, я тоже решил оставить в отряде Щербины.

Согласно разработанному нами плану, на месте стоянки отряда должен был остаться товарищ Кеймах с сорока бойцами и задачей действовать на железнодорожной линии Крулевщизна — Молодечно и Молодечно — Минск. Капитан Черкасов с такой же группой должен был перебазироваться в район озера Нароч и работать на линии Вильно — Крулевщизна и Вильно — Молодечно, а Щербина, уйдя в леса Налибокской пущи, южнее города Воложина, — рвать поезда на участке Барановичи — Лида — Молодечно — Минск — Барановичи. Для установления связи с Москвой мы передали Щербине вышколенного недавними злоключениями радиста с рацией.

К 6 июня на месте стоянки собрались все высланные нами на подрыв железных и шоссейных дорог пятерки. 8-го мы провели небольшой прощальный митинг. Остающимся я пожелал дальнейших боевых успехов. Кеймах и Щербина в своих выступлениях дали слово по-прежнему хранить железную воинскую дисциплину, сохранять престиж москвичей-десантников, выполнить задачу нашей партии, поставленную перед коммунистами, посланными в тыл врага для организации партизанской борьбы белорусского народа. В ночь на девятое мы в составе пятидесяти двух человек тронулись дальше в путь. И снова нам казалось: покидаем мы теплый, обжитой уголок, родных и близких нам людей, с которыми так много пережито и которые делают то же, что и мы.

Они составляли с нами единую боевую когорту… Мы двигались молча по лесной неезженой тропе. В ушах звучали прощальные золотые слова, сказанные Дубовым: «До встречи в день победы в нашей красавице Москве».

Сколько еще ночей и дней войны отделяет нас от этого счастливого момента? Кому из нас доведется услышать звон бокалов, поднятых боевыми друзьями за победившую родину, за партию, за полководческий гений Сталина?

Едва мы вышли из леса, как увидели огромное зарево пожара и клубящийся столб густого черного дыма, — так могла гореть только нефть или специальные снаряды, применяемые для дымовой завесы. Это была работа шестерки Александра Шлыкова, высланной нами из вилейского «комариного заповедника». Перед нашим выступлением бойцы Щербины подорвали еще один эшелон, а группа Кеймаха сидела в засаде на том же участке, поджидая, когда возобновится железнодорожное движение, чтобы нарушить его новым взрывом.

Вскоре нас встретил Шлыков со своей группой и доложил, что им подорван немецкий эшелон, груженный снарядами и дымовыми шашками. Пожар, возникший при крушении эшелона, задымил подобно вулкану. Огромный багрово-черный столб дыма, гигантским грибом распустившийся над местом крушения поезда, был виден на оранжевом от зарева фоне неба за несколько десятков километров. Из ближайших селений в лес устремились окруженцы и бежавшие из плена бойцы с целью найти людей, зажегших этот фейерверк, и присоединиться к ним. Шлыков привел с собой восемь таких бойцов.

Я вызвал командира восьмерки. Ко мне подошел среднего роста широкоплечий блондин с голубыми глазами, лет двадцати семи — тридцати, и назвал себя Анатолием Седельниковым. Не ожидая вопросов, он коротко рассказал о себе и о каждом из бойцов своей группы. Ни один из них подозрений у меня не вызвал, и я дал согласие на присоединение всей восьмерки к отряду. По существовавшим у нас правилам новичков разбили по группам подрывников. Седельников, как и остальные, был зачислен бойцом в одну из пятерок. Я заметил, что он сильно прихрамывал, и это мне не понравилось. Приказ не отставать и не оставлять людей по пути был незыблемым законом, от точного выполнения которого зависел в значительной степени успех нашего рейда.

Мы остановились в мокром болотистом лесу в треугольнике Вилейка — Молодечно — Красное. Отсюда мы послали еще две группы на подрыв вражеских эшелонов. Через эти места мы проходили неделю назад, когда шли на встречу со Щербиной. Места нам были знакомы, да и в окружающих деревнях о нас уже знали, мы здесь расстреляли крупного шпиона, выдававшего себя за сапожника. Поэтому здесь можно было ожидать карательных отрядов гитлеровцев.

По направлению дальнейшего маршрута были выставлены две усиленные заставы. Во второй половине дня я с двумя автоматчиками направился разведать местность.

Командир первой заставы товарищ Шишкин доложил, что немцев поблизости не замечено. Но сменившиеся часовые сообщили, что в лесу шатается много безоружных людей. «Вроде кого-то ищут», — высказали хлопцы предположение.

— А ну-ка, Шишкин, задержите — и сюда их. Да не говорите, кто, зачем. На обратном пути я с ними потолкую.

Шишкин стал рассылать бойцов на выполнение приказания, я с автоматчиками направился на вторую заставу. О наличии в лесу посторонних узнал и Дубов. Желая предупредить меня об опасности, он, прихватив с собой Осокину, деда Пахома и одного бойца, направился за мной следом.

На заставе Шишкина они застали только младшего политрука Чугунова с больной ногой, все остальные разбрелись по лесу. Чугунов доложил комиссару о моем приказании.

Дубов решил подождать нас на заставе Шишкина. Чтобы не выдавать себя, он сел к костру и прикрыл автомат плащ-палаткой, то же сделали и другие. Только дед Пахом заявил, что ему трудно укрыть «свою стрельбу» (он, как всегда, был с централкой).

— Это и хорошо, ты будь на всякий случай с дробовиком наготове, а подозрительного в этом ничего нет. Мало ли теперь по лесу бродит людей с дробовиками, — заявил Дубов.

Из леса вывели пять человек задержанных. Предупрежденные конвоиры, не обращая на Дубова внимания, предложили неизвестным сесть у костра.

— Эх, братцы, да здесь уже есть рыба. Здравствуйте вам, — сказал один боец, подсаживаясь к Осокиной.

— Здравствуйте, — также нарочито небрежно ответил Дубов.

— А ты, красавица, почему не отвечаешь на приветствие? — спросил тот же боец, придвигаясь ближе к Осокиной.

— А я не знаю, кто вы, поэтому и не отвечаю.

— Испугалась малость, вот и промолчала, — заявил второй из задержанных.

— Испугаешься, если вас ведут под ружьем, как уголовных преступников, — отрезала радистка.

— А ты, дед, чего с ружьем сдался? — сказал третий, обращаясь к деду Пахому.

— А чего ж я поделаю с дробовиком супротив автомата? — уклончиво ответил старый партизан.

— Сам, поди, как увидел гитлеровца с автоматом — пулемет или пушку бросил, а других упрекает за то, что они с дробовиком не решились оказать сопротивление автоматчикам, — отчитала девушка и третьего.

— Интересно, откуда она сама-то здесь взялась? — заметил один из неизвестных.

В это время из леса вывели еще группу безоружных людей.

— Приказано — иди, не рассуждай. А то «куда, да зачем…» В плену у немца были? Были. Не рассуждали почему — боялись автомата. А у меня в руках, чай, тоже автомат, не чурка. Или, думаете, я стрелять не умею?.. Вот садись здесь и поджидай, когда тебя спросят…

Все это было так интересно, что мы остановились, не доходя костра, в густом орешнике, чтобы понаблюдать и послушать эти разговоры.

— Почему с нами поступают как с арестованными? Какое они на это имеют право? — кричал один из приведенных.

— А во время войны право за тем, у кого сила. Законы будет устанавливать победитель войны, — заметил Дубов.

В это время из лесу Шишкин вывел человека лет тридцати, огромного роста и богатырского телосложения. Шишкин держал автомат наготове.

— А ну-ка, садись вон там, — указал он место верзиле, — и помалкивай. «Я лейтенант»! Ты, может, капитаном был, да разжалован, коли обезоружили… А я не знаю и знать не хочу, кто ты. Вижу, в такое время человек по лесу без оружия шляется, значит по меньшей мере дезертир или фашистский прихвостень — полицейский.