Какое горькое чувство испытывали советские люди, находясь на временно занятой врагом территории… «Ходишь, как прежде, по своей земле, а власть чужая, ненавистная. И не понять: не то ты в своей деревне, не то в фашистском лагере для пленных…».

Мы же, «расквартированные» в лесу, находили такие места, куда враг не мог прийти без боя.

На занятом нами лоскутке земли действовала радиостанция, здесь мы разговаривали с Москвой, принимали людей и грузы с Большой советской земли. Здесь у нас под кроной многовекового дуба портрет великого Сталина. Он смотрит на нас строгими и ласковыми глазами, и на душе становится легко. Он видит нас, он с нами. А возле него алый стяг — символ нашей мощи, нашей правды. Занятый нами кусок леса был советской, нашей, не оккупированной фашистами территорией. Почему же мы не могли себя чувствовать так же, как на советской земле?

Оторвешься бывало от фашистских карателей, заберешься в густой сосняк или ельник, выставишь посты, устроишься на еловых ветках у костра; радист выбросит антенну, свяжется с центром. Пройдет несколько часов, и ты чувствуешь, как уютен и хорош этот клочок родного леса! А станешь уходить, и жалко с ним расставаться, точно ты пробыл здесь не часы, а месяцы. Даже складки, морщины на коре дерева, под которым ты провел спокойно несколько часов, кажутся тебе давно знакомыми и такими же приятными, как причудливый рисунок на стене бревенчатой хаты, где ты родился и вырос.

Зеленый остров, на котором мы распрощались с Ермаковичем, Заслоновым, Андреевым и Вороновым, был нам мил и дорог еще потому, что с этого острова после шестимесячного перерыва была установлена связь с Москвой, Отсюда направлялись первые удары по железнодорожным линиям оккупантов; здесь комплектовали мы диверсионные группы из «призывников», шедших к нам в лес, закрепляли свои связи с соседними партизанскими отрядами и с людьми подполья.

Зеленый остров стоит перед моими глазами и теперь, точно мы оставили его только вчера. Высокая стройная береза рядом с янтарно-желтой сосной у входа в штабную землянку. Обжитые землянки, погреб с картошкой, жаркая баня, коровник между елками. И грустный, с влажными глазами Ермакович.

Марш отряда начался тяжелым переходом через березинские болота и форсированием еще не вошедшей в берега Березины. Я умышленно выбрал такое трудное начало, чтобы за первые сутки перехода отсеялись люди, неспособные выдержать предельного напряжения всех сил для шестисоткилометрового рейда. Оставшиеся в течение первых суток могли благополучно вернуться на базу Ермаковича. Мой расчет оказался правильным.

Первые четыре километра пути были наиболее легкими, — ноги увязали неглубоко, густой ковер мха легко пружинил, а под ним ощущалась еще не оттаявшая твердая почва. Тем не менее некоторые товарищи умудрялись проваливаться по пояс в трясину и, вылезая на четвереньках, промокали до плеч, измазав в грязи автоматы, диски с патронами, мешки с взрывчаткой.

Чтобы подбодрить бойцов, я рассказал им, как бедный еврей Исаак, ютившийся с большой семьей в тесной землянке, стал жаловаться раввину на свою судьбу, на то, что он свету не видит в своем убогом жилище. Раввин знал причину, но ничем реально не мог помочь бедняку, Он просто посоветовал Исааку поместить в землянку еще козу с козленком. Семья бедняка стала совсем задыхаться. Тогда раввин посоветовал удалить из землянки сначала козленка, а затем козу. После этого Исаак «увидел свет» и возблагодарил своего учителя за мудрое наставление.

Мои хлопцы применили этот анекдот к конкретной действительности. Большое болото они назвали козой, а маленькие стали называться козленком. Дальше зашагали более дружно.

Я очень беспокоился, сумеет ли перенести огромные трудности этого перехода наша радистка, единственная девушка среди шестидесяти четырех мужчин. Но она держалась прекрасно. Хуже всех выдерживал испытание семнадцатилетний парень-радист. В начале пути он шел вразвалку, откинувшись назад и засунув руки в карманы., словно прогуливался по улице Горького. На первом же привале он оказался таким мокрым, перемазанным и замученным, что Соломонов, сомнительно хмыкнув, снял с него питание для рации и взвалил себе на плечи.

Ведра с сырым мясом, теплые одеяла и шапки остались висеть на сучьях деревьев, когда мы уходили с первого привала.

К половине вторых суток пути, в течение которых пришлось брести по пояс в воде под проливным дождем, мы выбрались на веселый, сухой остров. Здесь был расположен хутор Лубники, но дома были оставлены владельцами. Гитлеровцы переселили здешних жителей во избежание общения с партизанами. Мы решили устроить привал.

День к обеду разведрился. Сухую высокую поляну залило солнечным светом, стало совсем тепло, хотелось передохнуть и отоспаться. Но в пустых домах не было никаких продуктов питания, — все было вывезено хозяевами или забрано оккупантами. Наши запасы съестного также окончились. Измученным людям было не до еды. Страшно переутомленные и до пояса мокрые, они валились на полусгнившую солому и мгновенно засыпали.

Я решил обследовать местность и пошел берегом острова. Вдали за два-три километра поблескивала извилистая лента Березины. Подходы к ней в большинстве мест были залиты водой, оставшейся после разлива. За рекой виднелись постройки какого-то крупного селения. Оттуда доносилась стрельба. Там, вероятно, было стрельбище и проводились стрелковые занятия у гитлеровцев или полиции.

Вернувшись на хутор, я собрался немного отдохнуть, но появился старшина и доложил, что наш радист отстал. Шел он метров пятьдесят позади, и вот прошло уже более двух часов, как мы остановились, а его все еще не было. Пришлось послать людей, которые валились с ног от усталости, на поиски молодого человека, переложившего свой груз на плечи товарищей и все же оказавшегося не в силах нести самого себя. В течение всего пятичасового привала я не мог заснуть в тревоге за исход поисков, и лишь за час до подъема мне доложили, что на поле под лесом появился какой-то человек, взять которого не удалось, так как он никого не подпускал близко, убегал и прятался. Я поднял еще нескольких бойцов и послал их в облаву. Неизвестного «злоумышленника» окружили не без труда, и он оказался, как и следовало ожидать, нашим незадачливым радистом. Выяснилось, что он около трех часов блуждал вокруг лагеря, но боялся подойти, принимая нас за карателей.

Возможности возвращения на базу Ермаковича больше не было. Я построил людей и объявил во всеуслышание приказ командирам: живыми отставших в пути не оставлять и за исключением особых случаев не снижать темпа движения. После этого радисту предложили взять свою рацию, и больше он уже не Отставал от нас ни на шаг, хотя через сутки на него был повешен еще и комплект питания для рации. Рваные клочья дождевых облаков закрыли солнце, спустились в темно-синюю глыбу, заслонившую полнеба, и снова ринулись на нас проливным дождем. Подсохшая одежда за день быстро вымокла до нитки. С кустарников и с ветвей деревьев сливалась к нам за шиворот вода. Луг метров на двести перед руслом был сплошь залит водой разлившейся реки Березины.

У самого русла выступали небольшие крутые берега, до которых можно было добраться только в лодках, но их у нас не было, а воды мы уже не боялись, она хлюпала в наших сапогах, стекала с одежды.

Стоя до колен в воде, я тщательно всматривался в разлив. Течение здесь было небольшое. Кое-где из воды выступали кустарники лозы, местами маячили вершины сухого прошлогоднего чапыжника и бурьяна. На залитом лугу могли быть рытвины и озера. Сколько раз я в своей жизни бродил вдоль берегов рек на охоте? Казалось, я представил себе профиль преградившей путь к реке низины. Молча повел людей разливом.

Какой-то причудливой кривой я двигался вперед. Вот мы уже отошли сотню метров, самая большая глубина была повыше поясницы.

По выступающим кустам и крутящимся струйкам течения мне удавалось распознать, где рытвина, а где возвышенность. Так мы благополучно вброд достигли берега реки.