— Довольно болтать! — резко прервал я разглагольствования пьяного председателя. — Пошлите за Садовским, пусть немедленно явится сюда: мы тут и разберемся, кто партизан, а кто бандит.

Садовский пришел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Глаза его неестественно блестели, а на бледной щеке горело нервное красное пятно. «И этот пьян», — подумал я, и на душе у меня стало еще безотраднее. Тяжелая злоба подымалась во мне. Я сухо сказал:

— Объясните, товарищ Садовский, кто я такой.

— Да ведь что я могу объяснить, — уклончиво ответил Садовский. — Мы с вами, товарищ командир, не так-то хорошо знакомы. Вот разве выпьете с нами, тогда…

— Да что вы, в своем уме? — Меня окончательно вывели из себя слова Садовского. — Такое время — и пьянствуют! И вы, партийцы, актив, туда же! Как вы можете в такой момент допускать гульбище?

— Разве это мы гуляем, товарищ командир? — тихо оправдывался Садовский, присаживаясь на лавку. — Горе наше гуляет, — дрогнувшим голосом сказал он, и такая тоска глянула на меня из его глаз, что злоба моя утихла. — Ведь вот жили мы, нечего сказать, достойно жили, работали, уважение от людей имели за свой труд. А сейчас что? Надломилась наша жизнь, товарищ командир. Враг завладел всем вокруг и нам не даст жизни. Не маленькие, понимаем. Гонят самогон мужики — это точно. А куда его, хлеб-то, или там картошку беречь? Немцу? Или скотина. Режут скотину-то, кругом режут. Безо времени решают. Еще и морозу-то нет, протухнет. А ведь знает народ — не сегодня-завтра немец все одно заберет. Так уж лучше самим все истребить. Ну, и пускаем свою жизнь по ветру. Вот как!

— Вы думаете, у нас одних дело такое? — сказал председатель колхоза. — Кругом житье прахом пошло. И в Гилях, и в Пасынках, и в Кушнеревке — везде одно: скот режут, хозяйство рушат перед последним концом.

— Нет, товарищи, так нельзя! До последнего конца еще далеко. Последний-то конец оккупантам будет, а теперь, и особенно вам, коммунистам, надо с гитлеровцами бороться.

— Да ведь коли б мы в армии были, — безнадежным тоном проговорил Садовский. — А так-то что мы можем, безоружные мужики?

— Как что? Вражеские солдаты у вас в деревне бывают?

— Бывают.

— Ну и бейте их, сонных, а коли мало их, так разоружайте: оружие себе, а их в расход. В лес идите. Ребят молодых к нам снаряжайте.

— Э-з, нет! — живо возразил Садовский. — Не так это просто, как кажется. Фашиста убить, конечно, можно. Это проще простого. Лягут спать, ну и бери их хоть голыми руками, души, топором бей. Да ведь это в деревне. А за деревней-то где мы их сыщем? Там они вооруженные, настороже да скопом идут. Там их не возьмешь.

— Ну, так и бейте их в деревне.

— В деревне Старые Лавки вот так-то убили гестаповца одного, — вмешался председатель, — так потом каратели пришли, человек тридцать не то сорок расстреляли невинных да пол-деревни сожгли.

— Ну вот что, — сказал я. — Вы взрослые люди, и надо вам правде в глаза смотреть. Да, сожгли пол-деревни. Да ведь сейчас целые города горят, а деревням и числа нет. Так неужели вы думаете, что если будете сидеть смирно, то и оккупанты вас в покое оставят? Сорок человек погибли? Жалко их нам. Это наши люди. Но мы за них тысячи гитлеровцев положим. Это вы правильно сказали, что они вам жить не дадут. А если бы дали, то что же это будет за жизнь? Вы должны знать и помнить, что советские люди, ставшие хозяевами своей страны, легче умрут в бою, но не вернутся в рабскую неволю.

Председатель сельсовета и председатель колхоза слушали меня внимательно. Надежду и недоверие можно было читать в их глазах.

— А то вот еще был случай, — внезапно, словно очнувшись от забытья, сказал Садовский. — Лошади в Лукомль тележку притащили, а в ней переводчик застреленный и офицер немецкий, чуть живой. Лежит лицом вниз, пониже затылка нож торчит. Люди сказывали, только и успел молвить: юде, мол, еврей, значит, меня убил, — и сдох… А по приказу коменданта в Лукомле собрали евреев — семей сто пятьдесят… Сто пятьдесят семей, подумать только! И всех их из пулеметов положили. Детишек живыми в землю закапывали. А вы говорите: бей их в деревне.

— Еврейское население гитлеровцы расстреливают и без всякого к тому повода. Нельзя же из-за этого прекращать борьбу с оккупантами, — сказал я.

— Нельзя, конечно, — ответил Садовский медленно, в раздумье глядя в какую-то ему одному видимую точку. — Не стало теперь в Лукомле евреев. Под Нешково ушли, в леса. Там, сказывают, целый лагерь их собрался со всей округи. Партизанить будут или так спасаться.

— Сначала, может быть, спасаться будут, а потом и гитлеровцев начнут бить, — сказал я. — Раз в леса ушли, значит и воевать станут.

— А еще говорят, — Садовский внезапно вскинул на меня глаза, — говорят, будто это ваших людей работа, ваши будто немца с переводчиком подкараулили да убили.

— Все возможно, — ответил я спокойно.

Никто из моих бойцов не докладывал мне об этом случае, но мне стало ясно одно: нужно дать людям почувствовать нашу силу и разбудить их собственную, подавленную страшными событиями последних месяцев.

В первые дни после прихода оккупантов люди, попавшие в окружение, не чувствовали над собой никакой власти. Скитались по деревням, не занятым противником, их кормили, поили, а кое-где угощали и водочкой. «Все равно, мол, немцы все заберут, так чего же жалеть».

Правда, были и такие руководители на местах, которые особенно не разрешали баловать тех, кто не хотел драться с оккупантами. Мне рассказывали про одного предколхоза, который поступил весьма оригинально. Колхоз этот до прихода немцев был очень богатый, а следовательно, председателем такого колхоза был неглупый человек. Скот с колхозной фермы ему эвакуировать не удалось, да и хлеба в запасе было много. А колхоз был в стороне от больших дорог, и немцы туда редко заглядывали.

Так этот предколхоза после прихода немцев приказал организовать столовую — питать хлебом и мясом бойцов и командиров, двигавшихся через этот район, на переход линии фронта. Хороши, говорят, были обеды в этой столовой и совершенно бесплатные, но только не для всех. Если боец или командир появится там без оружия, так его вместо обеда могут палкой по шее угостить. Встретит такого предколхоза и спросит: «А ты куда? Ты кто такой?» — «Да я, мол, боец Красной Армии, не видишь, что ли?» А предколхоза ему этак сначала спокойно: «Не вижу, говорит, что ты боец нашей армии. Бойцам, мол, у нас оружие положено носить, а у тебя его нет. Бросил доверенное тебе оружие и теперь прешься даром советский хлеб кушать? Вон отсюда!» Ну и разойдется. Лучше уходи. А то надает тем, что под руку подвернется.

— А потом этот предколхоза сам-то в лес подался, от немцев, значит, скрываться стал, — рассказывал мне один из присоединившихся к отряду новичков. — А за столовой присматривать, вроде дежурного по кухне, значит, назначил конюха, дядю Тимоху. Так этот чорт старый был еще хуже… Бывало всегда стоял с березовой палкой у входа в столовую и, как только покажется у ворот обезоруженный боец, так прямо со всего размаху вдоль спины. Ой, и больно бил, проклятый…

— Так прямо палкой и бил, без всякого предупреждения? — спросил я увлекшегося рассказчика.

— Бил и еще как… Я сам видал, как он одного бойца протянул раз да другой, и если бы тот не убежал назад, так не знаю, чем бы это и кончилось. Так вот ушел этот боец снова в лес, откуда и пришел. А парень был голодный, как волк. Аж смотреть на него жалостно…

— Ну и как же ты потом вышел из этого положения?

Боец взглянул мне в лицо и залился румянцем.

— А вы откуда, товарищ командир, узнали, что это со мной было?

— Просто по рассказу чувствую, что сам ты все это пережил.

— Точно, товарищ командир. Меня это он огрел два раза… Еще и сейчас рубцы остались. Винтовку-то я еще за Березиной бросил, так, думаю, лучше. Кругом немцы разъезжают. Ну, думаю, ежели и прихватят без винтовки, то ничего, разве какой в шею даст, а в лагеря они тогда безоружных не забирали. Ну вот и изголодался. Еле ноги волочил. А от бойцов узнал про эту столовую. Вот туда и направился. Так этот чорт старый меня и угостил. Ну, он не только меня, и другим, таким же, как я, попадало не хуже. Такой уж ему, видно, приказ был от предколхоза. Ну вот, вернулся я в лес не солоно хлебавши. Свалился, и куда итти — не знаю, и силы нет. Дня три до этого не евши брел. А тут еще этот меня вдоль спины… Так, может быть, и сгинул бы, коли бы мне добрые хлопцы не встретились…