Кроме того, нашлемник, в отличие от щита, позволяет самыми разнообразными графическими и пластическими способами обыгрывать химерические существа, невероятные детали и фантазийные сцены, сочетая их так, чтобы добиться главного эффекта — эффекта трансгрессии, игровой или демонической. Действительно, фигура-нашлемник чаще всего отсылает именно к животному началу. В этом случае она в полной мере выполняет функцию маски, становится вторым лицом или, точнее, если использовать меткое французское выражение XIV века, «ложным лицом», faux visage, ведь она связана с сокрытием и иллюзией. Животное, будто бы застывшее в момент конвульсии, выражает ярость или исступление; более того, часто оно имеет устрашающий вид, так как его основная функция состоит в том, чтобы напугать противника. В поединке или на турнире шлем с нашлемником — тут нужно снова подчеркнуть их неотделимость друг от друга — фактически выполняют, подобно маске, двойную роль — защитную и наступательно-агрессивную. С одной стороны, нужно скрыть, защитить себя (одновременно и физически, и сверхъестественным образом), видеть самому и быть невидимым для других (идея, крайне значимая для всех мифологических традиций и большинства средневековых инициационных ритуалов). С другой — нужно стать больше, агрессивнее и страшнее, как тот самый зверь, в теле или в голове которого поселился воин. Он отождествляет себя с этим зверем. Он и есть этот зверь.

Нашлемник, таким образом, представляет собой двойственную маскировку. Будучи выставлен напоказ, он скрывает и одновременно предъявляет. Как маска, он позволяет мгновенно стать другим, скрыть свои слабые места, приобрести новые способности и даже стать неуязвимым. Собственно денотативная функция нашлемника — связанная с идентификацией индивида в общей схватке, либо при случае внутри той группы, к которой он принадлежит — кажется незначительной, по сравнению с многочисленными символическими функциями, которые он выполняет во время боя (игрового или реального). Это нечто куда более значимое, чем просто опознавательный знак: это выражение второй натуры, которая проявляется не только в игре, на празднике и на войне, но также определяет отношения человека со смертью и потусторонним миром. Тем самым нашлемник связывает того, кто его носит, с предками, реальными или вымышленными, и со всей родней. Из маски он превращается в «тотем».

Нашлемник действительно связан с родней — как правило, с большой родственной группой. В геральдическом арсенале средневековой аристократии он даже является тем элементом, в котором сильнее всего проявились некоторые «тотемические» тенденции (я, естественно, употребляю этот термин в несколько огрубленном значении, отличном от того, которое в него вкладывают антропологи), берущие начало в структурах родства, существовавших до XII века, — а значит, и до появления гербов и геральдической системы, — и даже до 1000 года.

Здесь следует, однако, отметить различия хронологического, географического и социального порядка. Сначала первые геральдические нашлемники, видимо, представляли собой индивидуальные эмблемы, ситуативные маски, которые участники турнира использовали, чтобы скрыть себя и приобрести различные способности, одновременно физические, эмоциональные и сверхъестественные. Однако многие, исходно индивидуальные, нашлемники стали семейными. Этот сдвиг в каких-то странах и областях произошел быстрее, в каких-то — медленнее. В германских княжествах трансформация была наиболее ранней и, возможно, наиболее полной: с середины XIII века большинство немецких нашлемников связаны с семьей, и добавление изменений в семейный нашлемник — это способ внести «бризуру», то есть выделить индивида в рамках его семейной группы[615]. Напротив, в странах с более давней геральдической традицией (во Франции, в Англии, в Шотландии), где нашлемник вошел в употребление позднее и использовался реже, чем в германских странах, он довольно длительное время сохранялся в качестве индивидуальной эмблемы, которая могла меняться от турнира к турниру, по прихоти или по воле обстоятельств. Только в начале XIV века почти повсеместно появляются семейные нашлемники, по образу и подобию тех, которые встречаются в Германии, Швейцарии и Австрии. Однако нашлемник отражает скорее не близкое родство, то есть родство внутри одной семейной линии, а более широкие родственные связи, горизонтальные, клановые или мифологические. По крайней мере, если речь идет о семьях наследных правителей и о высших слоях аристократии. Если гербовый щит с его сложной системной бризур и вторичных бризур принадлежит малой семье, в рамках которой он определяет место индивида по отношению к братьям, отцу, дядьям или кузенам, то нашлемник, напротив, будет общим для всех потомков, происходящих от одного предка, жившего два, три или даже четыре поколения тому назад. К примеру, в XIV веке все Капетинги, происходящие от Роберта Благочестивого, вне зависимости от того, какие фигуры и цвета представлены на их щите, используют в качестве нашлемника лилию. Это родовая эмблема, которая предполагает и отражает очень глубокое осознание структур родства и системы генеалогических связей. И, естественно, охотнее всего используют такой «клановый» нашлемник скромные боковые ветви, которые дальше всего отстоят от ветви старшей[616].

Часто именно наименее значимые отпрыски знатных семейств (младшие сыновья из младших ветвей, бастарды) охотнее всего используют семейные нашлемники и реже всего — индивидуальные. Такое предпочтение позволяет компенсировать скромность положения за счет престижной (подчас) эмблемы. Наиболее показательный пример — нашлемник с лебедем, который в XIV-XV веках носили несколько сотен особ высокого и низкого ранга, владеющих землями во всех уголках христианской Европы, при этом все они так или иначе принадлежали к влиятельному линьяжу: роду графов Булонских. Выбрав нашлемник с лебедем, они тем самым «обыграли» свое происхождение от легендарного Рыцаря с лебедем, то есть с предполагаемым дедом Готфрида Бульонского, умершим около 1000 года[617]. Турниры, праздники, церемонии и ритуалы, где так или иначе демонстрируются эмблемы, давали им возможность мгновенно перевоплотиться в «тотемического» предка или, по крайней мере, напомнить о нем и его подвигах. Но, если вглядеться пристальнее, это гораздо больше, чем просто игра. Это удостоверение родства, которое опирается на сильнейшее родовое сознание, так как все эти исторические персонажи — как некогда показал Энтони Ричард Вагнер,[618] — пусть они даже и принадлежали к различным домам (Клеве, д’Овернь, де Богун, Дорчестер и т. д.), действительно имели отношение к знаменитому Булонскому дому и все вели свое происхождение от одного прародителя, или предка Готфрида Бульонского. В данном случае нашлемник в полной мере выполняет функцию тотема. Он несет в себе важнейшую память рода, члены которого даже по прошествии четырех-пяти веков после смерти прославленного предка по-прежнему стремятся опознавать друг друга и держаться вместе, пусть даже только во время турнира или рыцарского ритуала, вокруг общей эмблемы, которая выступает как катализатор родовых традиций и организует мифологию родства.

Этот случай не уникален. Можно выявить еще несколько примеров, которые касаются, в частности, некоторых знаменитых родов. Так, в конце Средневековья все ветви династии Люксембургов, включая, конечно же, побочные ветви (Сен-Поль, Линьи) в качестве нашлемника носят крылатого дракона в кадке, то есть изображение самой феи Мелюзины[619] (илл. 28). До последнего времени ничто не указывало на существование прочной генеалогической связи между графским, а затем герцогским родом Люксембургов и пуатвинским родом Лузиньянов, тесным образом связанных с именем Мелюзины. Однако Жан-Клоду Лутчу удалось доказать, что эта связь существовала, и притом задолго до появления первых гербов: и опять-таки общий нашлемник, принадлежавший в XIV-XV веках и Лузиньянам, и Люксембургам, транслировал по двум линиям воспоминание об общем предке, жившем еще до начала второго тысячелетия или около 1000 года[620].