Сегодня историки окончательно пришли к выводу, что возникновение гербов не имеет никакого отношения ни к крестовым походам, ни к Востоку, ни к варварским нашествиям, ни к рунам, ни к греко-римской античности, и что связано оно, с одной стороны, с изменениями, затронувшими западное общество после 1000 года, а с другой — с эволюцией воинского снаряжения с конца XI до середины XII веков[558]. Рассмотрим сначала аспект, связанный с воинским снаряжением. Западные воины, которые стали практически неопознаваемы в лицо из-за кольчужного капюшона (закрывающего подбородок) и шлемов с наносниками (спускающимися на лицо) (илл. 9 и 10), с 1080-1120-х годов постепенно (именно постепенно) начинают изображать на обширной плоской поверхности своих щитов геометрические, зооморфные или цветочные фигуры, которые во время сражения служат им в качестве опознавательных знаков. Задача в том, чтобы выяснить происхождение этих фигур, установить точные хронологические рамки их превращения в настоящие гербы — учитывая, что о гербах мы можем говорить только с того момента, когда использование этих фигур конкретным лицом происходит на постоянной основе и когда их репрезентация начинает регулироваться простейшими правилами — а затем установить, каким образом эти гербы постепенно становятся фамильными и наследственными.

Вопрос о правилах является, наверное, основным. Действительно, если мы с легкостью можем объяснить тот факт, что воины прибегали к изображению эмблем на больших щитах, необходимостью распознавать друг друга на войне и на турнире (причем на турнире, без сомнения, чаще, чем на войне), если мы также понимаем, что они осознали практическое удобство использования этих эмблем в течение длительного времени и даже в течение всей жизни, даже если мы можем понять, что ввиду изменений феодальной системы и эволюции семейных структур созданные таким образом эмблемы постепенно приобрели наследственный характер, мы все же едва ли способны объяснить, каким образом с самого начала были установлены правила, кодифицирующие их репрезентацию и организующие их функционирование. А ведь именно эти правила отличают европейскую геральдику от всех прочих эмблематических систем, как предшествующих, так и более поздних, как воинских, так и гражданских, как индивидуальных, так и коллективных.

Поскольку исчерпывающий и обстоятельный анализ источников не был проделан, выдвигаемые в настоящее время идеи по поводу возникновения гербов в первой половине XII века могут быть лишь гипотезами. Я изложу их вкратце[559]. Гербы появились не ex nihilo, а в результате слияния различных эмблематических элементов и практик предшествующей традиции в единую систему. Эти элементы весьма многообразны; основные заимствуются с изображений на знаменах, печатях, монетах и щитах. Знамена (я использую этот термин в широком смысле, подразумевая под ним все разновидности vexilla) и — шире — ткани вообще снабдили геральдику цветами и их сочетаниями, некоторыми геометрическими формами (геральдическими фигурами, принципами деления полей и их заполнения — например, «усеиванием»), а также определили тот факт, что значительная часть ранних гербов была связана не с семьями, а с фьефами. Из печатей и монет, напротив, заимствуется ряд эмблематических фигур (животных, растений, предметов), которые используются некоторыми знатными родами уже в XI веке и даже с более раннего времени; отсюда же происходит и наследственный характер этих фигур, а также частое применение «говорящих» эмблем, то есть фигур, название которых перекликается с именем владельца герба: bar, рыба-усач, — у графов Бара; boules, шары («кружки» в терминах геральдики) — у графов Булонских; Falke, сокол, — у владетельного семейства Фалькенштейн. Наконец, от боевых щитов происходят: привычная треугольная форма геральдического щита, использование мехов (беличьего и горностаевого), а также ряд геометрических фигур (правая перевязь, крест, глава, пояс, кайма), унаследованных от самой структуры этих щитов[560].

Коктейль этот возник не в одно мгновение; в разных областях Западной Европы он смешивался с разной скоростью и в разных пропорциях. Значимость каждого конкретного заимствования могла варьироваться в зависимости от региона. Тем не менее, по всей видимости, именно знамена и ткани вообще сыграли наиболее значимую роль — как в том, что касается заимствования цветов и фигур, так и в отношении терминологии и принципов организации элементов. Просто поразительно, какое количество терминов французской геральдики было заимствовано из словаря описания тканей: обиходная лексика средневековой геральдики состоит из них, несомненно, более чем наполовину. Это исключительно богатое поле для исследования, которое следовало бы освоить, проанализировав не только литературные и повествовательные тексты, но также специальные трактаты, профессиональные предписания и энциклопедии XII-XIII веков[561].

Основные компоненты этого коктейля, состоящего из уже готовых элементов, смешанных в единую систему, более или менее известны, остается выяснить, в какой момент в действительности возникают гербы как результат такого смешения. Или, точнее, с какого момента воины начинают постоянно носить на щите (а также иногда на гонфалоне[562], куртке-налатнике, конской попоне) одни и те же фигуры и цвета, для того чтобы их могли опознать на поле боя или на турнире. Над этим вопросом специалисты по геральдике бьются уже больше века. Их ошибка, вероятно, состоит в том, что они хотят ответить на этот вопрос с максимальной точностью, в то время как источники дают нам только ориентиры, позволяющие всего-навсего установить хронологическую вилку с разбросом примерно в сорок лет.

Ковер из Байё является для нас надежным terminus a quo[563]. Сегодня нам известно, что он был создан примерно в 1080-х годах, возможно, на юге Англии, по заказу епископа Байё Одона, сводного брата короля Вильгельма[564]. Однако очевидно, что изображения, которые украшают щиты, представленные на ковре (кресты, косые кресты, драконы, кайма, усеянные поля), еще не являются настоящими гербами: с одной стороны, у некоторых воинов из разных армий одинаковые щиты; с другой — один и тот же персонаж, фигурирующий в нескольких сценах (например, Евстахий II, граф Булони), каждый раз изображается с новым щитом. Напротив, фигуры на щите Жоффруа Плантагенета, графа Анжу и герцога Нормандии, со знаменитого изображения на его надгробной плите, выполненной в технике эмали и хранящейся в музее Тессе в Ле-Мане, уже представляют собой настоящий герб (илл. 22). Однако датировка этой эмали — вопрос спорный и деликатный[565]. Жоффруа умер в 1151 году. Надгробная плита была заказана его вдовой Матильдой, но не в 1151-1152 годах, как считалось ранее[566], а скорее около 1160 года[567]. Долгое время специалисты по геральдике придерживались мнения, что этот герб — лазурное поле, усеянное золотыми львятами,[568] — является самым древним из известных. Он был якобы пожалован Жоффруа его тестем, королем Англии Генрихом I, во время празднеств в честь посвящения его в рыцари в 1127 году. Некоторые ученые, из числа наиболее компетентных, считают эту дату годом рождения геральдики[569]. На мой взгляд, это утверждение и бесполезно, и ошибочно. Рождение геральдики является не только социальным феноменом всеобщего масштаба, который невозможно датировать с такой точностью, ибо этот процесс растягивается на десятилетия; но, кроме того, герб Жоффруа Плантагенета известен нам по источникам, появившимся после его смерти: с одной стороны, по надгробной плите, с другой — по фрагменту хроники монаха из Мармутье Жана Рапико, который рассказывает о празднествах в честь рыцарского посвящения Жоффруа в 1127 году и о вручении ему Генрихом I «щита, украшенного золотыми львятами, который повесили ему на шею[570]». Эта хроника была написана Жаном Рапико в 1175-1180-х годах, то есть спустя примерно полвека после описываемых событий. Кроме того, на единственном сохранившемся оттиске печати Жоффруа, привешенном к документу 1149 года, никакого герба нет и в помине[571].