Уставившись невидящими глазами в бесформенную, безглазую темноту, он лежал и ждал чего-то, чего-нибудь. Показалось, что кто-то обнял его. Происходило, что-то страшное, непонятное. Он захлебывался, тонул, путаясь в водорослях. Судорожно вытянув руки, он очнулся…
Рядом с ним никого не было. Чуть поодаль ржаво поскрипывала дверь, покачивалась в петле. Он понял, что спал и проснулся. Помедлив, он встал. В его движениях была какая-то настороженность. Все окружающее казалось не подлинным, внушало подозрение, неуверенность…
Шаркающей походкой мимо прошел полковник и следом за ним рыжая сука. Серафим усмехнулся, сел и закрыл глаза.
Кто-то назвал его по имени. Голос знакомый. Он приоткрыл веки и прошептал:
— Сарра, это ты?..
— Нет, я не Сарра… — Незнакомка тихо рассмеялась.
— Кто же ты?..
— Ты забыл?.. я же твой ангел-хранитель… — Незнакомка склонилась над ним. Открылось маленькое родимое пятнышко на груди. Он потянулся к ней и с жутковатым всхлипом очнулся…
Перед ним стоял дядя.
— Дядя?.. Боже мой, ты как всегда, как снег на голову… — Даже с нежностью Серафим обнял старика. Что-то звякнуло. В плаще за подкладкой он нащупал ключи. — Слава Богу, ключи нашлись…
По кошмарно скрипящей лестнице они поднялись во флигель.
Дядя присел на кушетку с выпирающими пружинами, с легкой усмешкой окинул взглядом комнату.
— Что-то не так?.. — Серафим глянул в зеркало. Где-то под складками морщин и щетиной проглянуло что-то, напоминающее улыбку отца. Сквозь стекло он протянул руку, коснулся его щеки.
— Ты что-нибудь слышал о покушении?.. — заговорил дядя.
— Нет… а что?..
— Совершенно случайно узнал, при мне шел разговор… странное покушение, никто не пострадал… ты неважно выглядишь… какие-то неприятности…
— Да нет, все нормально… все, что могло случиться, уже случилось… лучше не вспоминать… хотел что-то изменить, но не совсем удачно… еще легко отделался… душно, ты не против, если я открою дверь… — Серафим сдвинул гардины и открыл дверь на террасу. — Чудесный вид… правда, последнее время он на меня действует отупляюще… хочешь, заведу патефон, настоящий, старый патефон…
Некоторое время они молча слушали музыку…
— Дядя, ты веришь в мессию, в ангелов…
— Перестань, ты пьян…
— Да, пьян кошмарами, которые кто-то насылает на меня, но я изображаю спокойствие… спокойствие — это мое убежище… последнее убежище… иногда мне хочется поселиться где-нибудь в пустыне…
— У тебя истерика…
— Нет, я знаю, что это невозможно… я просто размышляю…
Послышался какой-то отдаленный гул, в стене что-то треснуло, зашуршало.
Некоторое время Серафим наблюдал за осыпающимися с потолка чешуйками побелки, потом перевел взгляд на дядю, он дремал в кресле, прикрыв лицо вечерней газетой. На террасе маячила Лера, жена Доктора от медицины. Она снимала белье с веревки, открывая то гибкую, полуобнаженную спину, то грудь, то бедро. Чуть зыблясь и покачиваясь, она с мальчишеской улыбкой почесала спину, на мгновение заплыла в тень рыжевато-розовой листвы, снова выплыла, повисла над краем окна и засохшими геранями в ящиках. Шлепая и шаркая туфлями, она прошла по комнате. Хлопнула дверь и в комнате воцарилась топкая тишина, в которую вмешивались лишь царапающие шорохи, шуршание иглы по пластинке.
— Поменьше размышляй… — сказал дядя, ловя ускользающую от него газету.
Игла все еще скреблась по пластинке. Серафим отвел звукосниматель в сторону.
— Это даже не размышления, а скорее воспоминания… — сказал он и попытался улыбнуться. Улыбка получилась довольно жалкой.
— Вся наша жизнь — это сплошное воспоминание… — Дядя потер лоб и глянул в окно. Доносились словно ниоткуда и отовсюду звуки музыки, похожие на рыдания. В этот хорал вмешивались пронзительные и протяжные крики птиц. Они взлетали совсем рядом. Одна из птиц задела крылом стекло и вознеслась. — Ты знаешь, что твоя мать вернулась?..
— Что-что?.. — Серафим глянул в зеркало, все в пятнах отслоившейся амальгамы. Лицо зыбкое, шаткое, глаза воспаленные бессонницей, вздыбленные волосы. Дрожащими пальцами он пригладил волосы, спросил: — Когда она вернулась?..
— Вчера, ночным поездом… и она хочет с тобой встретиться… ну, мне пора… — Дядя встал.
— Я тебя провожу…
Солнце уже зашло, но облака еще алели. Улица была безлюдна. Нащупывая ногой ступеньку, Серафим спустился на террасу, машинально глянул в окно дома напротив. Что-то мелькнуло в слоистых отражениях стекол, прояснилось унылое продолговатое лицо, глаза, туманные и влажные, прячущиеся в зарослях лоснящихся листков, лепестков. Дева рассыпала горстку грецких орехов на подоконнике, поправила берет и исчезла в приливе уклончивых теней, но он успел увидеть шрам на ее левом запястье…
— Что ты там увидел?.. — спросил дядя.
— Так, ничего… — пробормотал Серафим вдруг высохшими губами.
— Моисей тебе не звонил?..
— Звонил…
— И что?..
— Сказал, что будет проездом…
Подошел трамвай.
— Ну, будь здоров… — Дядя с трудом протиснулся между ржавыми створками двери. Трамвай стронулся и, скрипя и покачиваясь, потащился вверх по улице, в сторону Лысой горы…
8
У афишной тумбы Серафим увидел уже знакомую ему деву. Плечи ее были укрыты пелериной. Сняв берет, она встряхнула мокрые волосы.
— Простите, вы не скажите, который час?.. — спросил Серафим.
— Около девяти… — Едва заметный зевок приоткрыл ее губы. Неожиданное появление Серафима не вызвало у нее ни удивления, ни испуга.
Серафим хотел уйти, но его остановил ее взгляд. Как легкая зыбь на поверхности воды, вспомнились осколки событий той душной и дождливой августовской ночи. Каждый день вписывал туда что-то еще, искажая и исправляя…
Из полутьмы наваждения всплыла комната полная незнакомых людей. Сводчатое окно, трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, какие-то занавеси, как декорации, во всю стену. Все здесь как-то изменилось за несколько лет, поскучнело, словно Серафим смотрел сквозь пыльные очки. Под вешалкой стояли мокрые выходные туфли, калоши, сломанный зонтик с костяной ручкой. Двигаясь, как во сне, поскальзываясь и куда-то проваливаясь иногда, в какой-то кромешный мрак, он переходил из комнаты в комнату, приостановился у стеклянной двери. Все тревожное и неизведанное сосредоточилось там, в затягивающем омуте стекол. Колеблясь и как бы в замешательстве, он толкнул створчатую дверь. В проеме на мгновение мелькнула фигура Иосифа в плаще и криво надетой шляпе, лицо Доктора от медицины, работающего по вызовам. Он подошел к Ларисе. Вся в черном, робкая, потухшая, неловко улыбаясь, она показала ему письмо, которое Сарра оставила на комоде рядом с заводной балериной. Жалкий и утомительный монолог. Неизвестно, что она от него ожидала. Он не прерывал ее. Ей нужно было выговориться.
— Как, почему, зачем она это сделала?.. она всех ввела в заблуждение этим письмом… и меня она обманула… Боже мой, сколько раз я ей говорила, что эти писания до добра ее не доведут…
— Перестань терзать себя, ты ни в чем не виновата… — Молча и как-то неловко Серафим прижался губами к ее щеке. Ему было жаль Ларису, и он боялся этой жалости и ее близости…
Серафим потер рукой лоб, лицо, оглянулся. Девы рядом с ним уже не было, а вместо нее крутился мопсик в заплатанной жилетке…
«Без сомнения, это была Сарра… и этот шрам на запястье…»
Попытка самоубийства оказалась неудачной. Сарру отвезли в больницу, из которой она в ту же ночь бесследно исчезла. Серафим долго ее разыскивал, но так и не смог найти…
В просвете гранатовых с зеленью веток мелькнула стройная фигурка девочки.
— Уф-ф, прямо вся взмокла… — На ходу Жанна быстрым и незаметным движением поправила сползший гармошкой чулок и опустилась на край скамейки. Волосы ее рассыпались, открыли потное, разрумянившееся личико.
«Опять эта девочка… как будто кто-то специально сводит нас… — Чем дольше Серафим вглядывался в тонкие черты лица Жанны, тем очевиднее волновался. — И ямочка на подбородке, и губы, слегка припухшие, и родинка над верхней губой… неужели я и она… нет, нет, этого не может быть…» — прошептал он вдруг севшим голосом, пораженный внезапной догадкой.
