«Черт, надо же… а голос у нее действительно, как у сирены…» — Путаясь в ключах, он открыл дверь и вошел в комнату, сел на кровать, угрюмо огляделся, все еще в плену наваждения.

Послышались шаги, голоса. Как-то боком он глянул в окно и увидел мать. Она стояла или чудилась стоящей на террасе, на которой он любил прятаться и с которой не раз летал в детстве, пытаясь дотянуться до гроздьев дикого винограда, да и позже, когда напивался. Закрыв глаза, он откинулся на подушку…

Разбудил Серафима стук в дверь. Разглаживая лицо пальцами, он с недоумением огляделся, как будто очнувшись, обнаружил на своем месте кого-то другого. Некоторое время он попытался вспомнить, где был накануне, потом написал на листке несколько фраз. Что-то мучило его, пока он писал, даже не замечая, что чернила не оставляют следа на бумаге, что-то смутное, нечистое, чего в нем еще не было. Он откинул одеяло. В щель между неплотно прикрытыми шторами сочился свет, проскальзывали какие-то воспоминания. Увиделся дом, заросший хмелем, петляющий коридор, по которому он брел, обходя выставленные за дверь вещи, лестница на чердак, слуховое окно. Из окна с какой-то странной медлительностью вылетали птицы, одна за другой…

Послышался легкий шорох и в полутьме обрисовался силуэт девочки 13 лет в светлом коротком платье с крылышками. Лебединое колыхание рук и ее приближение с той же странной медлительностью, с какой вылетали птицы, вызвали у Серафима невольную дрожь…

— Это опять ты…

— Да, я, твой ангел-хранитель…

— Уходи…

Минутная пауза и скольжение между нереальным и реальным продолжилось и снова прервалось. Взгляд Серафима наткнулся на стопку книг. Книги всю его жизнь сделали выдумкой. Он прятался между страниц, между строчек, между слов. Какая-то магия. Пустота обладала странной способностью все изменять, ничего не меняя, и затягивала его в этот омут превращений. Иногда ему казалось, что он проклят…

Какое-то время Серафим лежал неподвижно, прикрыв веки, но прошлое не переставало просвечивать, едва наметившись, разоблачало себя, представляясь всем, чем угодно. Иногда эта игра его раздражала. И все же, все, что не относилось к этой игре, наводило на него скуку, и он продолжал игру. Странное занятие…

Кто-то постучал в дверь.

Серафим слегка пошевелился и замер. Он становился частью чего-то другого, но он еще не мог себя обнаружить в нем. Перед глазами мелькали какие-то видения, ускользающие и неуловимые…

Постепенно пришло осознание, что ему 7 лет. На нем была только майка синего цвета с порванной бретелькой. Перед ним раскачивалась в петле дверь, то открывая, то закрывая проем, таящий в себе какую-то угрозу. Он слонялся чуть поодаль от двери, оступаясь и погружаясь по щиколотки в грязь, постепенно приближаясь к ней. Хотелось войти в эту дверь и жить там, несмотря ни на что. Он столько лет искал дорогу туда. Не дойдя до двери нескольких шагов, он остановился. Темный проем двери пугал его. Оттуда веяло холодом, смятением, одиночеством…

— Мама… — позвал он. Он то удалялся, пытаясь убедить себя, что, может быть, матери там нет, и его ожидает нечто ужасное, трудно даже вообразить что, то приближался, уверенный, что мать все еще там и ждет его. Дверь со скрипом отпахнулась. Он увидел угол шкафа, кровать, гипсовую кошку, греющуюся на выступе камина. В камине шипели и потрескивали сырые дрова. С трудом справившись с волнением, он вошел, глянул по сторонам. Вещи уже казались не такими поддельными и обманчивыми, но матери в комнате не было, лишь ее портрет раскачивался в пустоте. Он подошел поближе. Это было его отражение в зеркале. Он присел на корточки и, сжавшись в комок, закричал, как ему казалось, в отчаянной надежде на ответ…

Стук повторился.

Серафим встал и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к двери.

— Вот, решил зайти, надеюсь, не помешал?.. — Савин улыбнулся.

— Да нет, входи… — пробормотал Серафим. Он был все еще там, в прошлом, далеко отсюда.

Савин вошел, недоверчиво оглядываясь. Стены с пейзажами, тускло отблескивающие, заляпанные грязью окна, в углу продавленная кушетка, прикрытая лоскутным одеялом, у окна стол, на столе тарелка с остатками супа, мухи, книги, бабочки.

— Я здесь почти не живу… вынужденное безделье… копаюсь в старых рукописях… — Серафим изобразил зевок. Вид у него был безрадостный.

«Что ему нужно?.. и что им всем от меня нужно?..» — Вся эта странная, невнятная и неприятная возня вокруг него выводила из себя, раздражала. Накануне он обнаружил, что кто-то рылся в его бумагах. Все перерыли: счета, снимки, письма, даже белье.

— Ты знаешь, кого я только что встретил?.. — Савин изобразил изумление.

Серафим не отозвался.

— Ты не поверишь… нашего Моцарта… после того, как его уволили из оркестра, он, одно время, по вечерам играл в кинозале на облупленном пианино, а теперь продает червей у рынка, и старые книги, которые таскает у тетки из ее спальни… лицо в шрамах, на костылях, говорит, попал в аварию, уперся в меня костылями… я отвернулся, смотрю и глазам своим не верю, я ее не сразу узнал, все мы с годами становимся кем-то еще, но эти кошачьи глаза, эта походка… слышу, он говорит, это моя жена… я так и обомлел… ты представляешь, она его жена…

— Ну и что?.. — Серафим поставил на стол стаканы из мутного толстого стекла, разлил вино, догадываясь, кто этот Моцарт и кто эта женщина, согласившаяся стать его женой.

— Собственно говоря, ничего… вообще-то я к тебе по делу…

— Понимаю, но у меня ничего нет для тебя… хотя… — Поколебавшись, Серафим вытащил из-под стопки книг пухлую рукопись. — Давно порывался сжечь ее…

— Неплохо, неплохо… — Листая рукопись, Савин устроился на продавленной кушетке. — Роман в письмах, божественно, нет, на самом деле, и какой тон… и эта игра с библейскими именами, но очень мрачно… надо повозиться, как-то оживить все это…

— И сжечь… все это прошлое… писал, чтобы ничего не сказать или сказать что-нибудь… жалкие невнятные вопли, никому не слышные и никого не трогающие… — Серафим глянул в окно. В мороси мутного мелькания медленно проявилась фигура девочки 13 лет, голорукая, тонконогая. Неровной, оступающейся походкой она приблизилась, прильнула к стеклу, слегка выпятив губы. Она смеялась…

Долетел голос Савина:

— В некоторых вещах ты божественно близорук…

— А ты чертовски… — Серафим накинул на плечи еще мокрый плащ, дернулся, зацепился за что-то рукавом.

— Куда ты?.. — Савин уронил рукопись. Сквозняк подхватил листки, и они с легким шелестом взмыли в воздух. — Постой, погоди…

Плавая в пыли, Писатель рылся в книгах, а Тирран ходил из угла в угол и нетерпеливо пощелкивал пальцами. Писатель его явно раздражал. От него веяло такой же смертной скукой, как и от книг.

— Нашел, вот, даже закладка сохранилась… и подчеркнуто… в год слияние Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб зажглась звезда на востоке…

— Ладно, оставь это…

— Тогда я, пожалуй, пойду…

— Да, иди…

Писатель вышел.

Некоторое время Тирран стоял у окна, вглядываясь в темь за стеклами. За его спиной горел камин. Шипели, потрескивали сырые дрова. В стеклах подрагивали отражения, мерещилось разное. Вдруг там зажглись зеленые огни светофоров, как кошачьи глаза. Гремя помятыми крыльями и мигая огнями, в южные ворота Башни въехал лимузин.

«Ну, наконец-то…» — Тирран покосился на слуховую трубку, поднял ее. В трубке что-то щелкнуло, послышались короткие гудки. Он бросил трубку на рычаг, зябко повел плечами, чувствуя, как покрывается гусиной кожей, и закутался в плед…

Поднялся ветер. Он мутил воду, туманил зеркала, но Тирран не слышал всего этого, он спал, и сон его был похож на смерть…

Утром ни попугай, ни собака не могли его добудиться. Он лишь бессмысленно улыбался, обнажая лиловые десна. В солнечной смутности ему виделось лицо Жанны, вся ее гибкая, смуглая фигурка. Она приближалась легко и невинно. Шелест, шуршание шелка. Из темноты протянулись ее тонкие, узкие руки. Прозрачные пальчики коснулись его щеки. Он замер. Он переживал прикосновение…