«Там глубоко, саженей пять, а дальше — мель, при всем желании не утонешь…» — подумал он и, собрав у ног складки широкого и темного плаща, как мешок, перевалился через парапет. Его голова нырнула, вынырнула, то скрывая, то открывая сизое, выпученное лицо. Он как будто шел по топкому дну и оглядывался, исчезал, тонул в тине, пробирался в путанице скользких водорослей, через осоки. Истомлено колеблясь, извиваясь, они ловили его слабо противящиеся руки…
Поскальзываясь на камнях, он с трудом выбрался из воды и упал ничком на отлогий берег. Под ним хрупко шелестели раковины, сухие, отдающие бурым запахом водоросли. Чуть поодаль играли дети. Смеясь, они пускали потешные огни. Никто не обращал на него внимания…
Шуут был седьмым ребенком в семье. Его отец работал на музыкальной фабрике, мать нянчила детей. Облепленная детьми, точно ракушками, она плавала где-то в полутьме комнат.
После школы Шуут устроился на фабрику. Целый год он настраивал скрипки. Слух у него был музыкальный. В этом музыкальном шуме и бормотанье, лишенном всякого смысла, различались слова. Одно слово цеплялось за другое, присоединялось к следующему. Он начал записывать их на бумагу, по ночам напрасно жег керосин. Так казалось матери. Шуут ушел из дома, когда ему исполнилось 17 лет. Он не сошелся с отцом в оценке своего будущего. Он мечтал о музыкальной карьере для себя. Какое-то время Шуут был бездомным, ночевал в кинотеатре. На последнем сеансе он прятался за кулисами, спал на стульях, укрываясь свисающим задником, а утром уходил.
Летом он перебрался на чердак дома с террасой, затянутой проволочной сеткой.
Был воскресный день. Он был в духе и выбрался на крышу, лег. Он любил лежать так, вытянувшись, и смотреть дальше облаков и звезд, постепенно погружаясь в атмосферу блаженного забытья какой-то потусторонней жизни. Воображение набрасывало перед ним тонкие, едва уловимые, капризно-изменчивые очертания, точно рисунок по фарфору…
Вдруг он услышал звуки музыки. Как будто дверь открылась на небе, кто-то позвал его. Легкая зыбь наслаждения пробежала по спине. Он встал и, как зачарованный, пошел на голос. Окно мансарды было приоткрыто. Он увидел рыжеволосую деву в черном. Она играла на пианино…
Вспомнилась комната с просевшим неровным полом, грязно-красным диваном, нелепыми вазочками на буфете и кроватью с целой горой подушек. Над кроватью висели вышитые нитками мулине изображения Нарцисса и Психеи в рамках. Дом был деревянный. По ночам он весь стонал от старости и воспоминаний. Рамки раскачивались.
Остаток воскресного дня прошел, как во сне…
Среди ночи он проснулся, точно от толчка. Дева разглядывала его. Кто знает, где она провела ночь, в каких небесах и безднах, но выглядела она свежей, помолодевшей. Она как будто читала его мысли и знала о нем больше, чем он сам. Неожиданно лицо ее изменилось, побледнело, словно она вспомнила что-то ужасное и вытащила из его кровати задохшегося котенка…
Дева жила одна в тесной угловой комнатке с тремя одноглазыми кошками и охрипшим попугаем, хотя ее родители были вполне обеспеченные люди. Мать преподавала музыку, а отец занимал должность прокурора. Все мы в паутине обстоятельств. На совести ее отца было немало преступлений. История длинная и грязная. С детства она видела, как он жаловался, обвинял, умолял и мучил мать, а потом совращал девочек с улицы и дочерей. В 13 лет она сбежала из дома избитая, испуганная, полураздетая…
Красивой она не была, лицо вытянутое с рожками над висками, глаза льдистые, но что-то в ней покоряло…
Как-то Шуут вернулся со службы позже, чем обычно. Она выбежала ему навстречу, сняла шляпу с его головы, шарф, очки, вся в пыльном вихре, повлекла его за собой в комнату. Он не противился. Ему нравилась эта игра, ее кокетство, бессознательное, как бы движение самой женской природы. Щеки ее пылали, а глаза были похожи на ночь с зарницами. Он невольно вздрогнул, когда ее прохладные ладони проскользнули под рубашку. Он попытался отстраниться. Ее движения замедлились. Она как будто даже перестала дышать.
— Что с тобой?.. — спросил он робким, прерывающимся шепотом.
— Ничего, моя прелесть, все хорошо… — Она то появлялась, то исчезала, как мимолетный пугливый сон, а от ее прикосновений по всему телу разливалось какое-то блаженное тепло…
С помощью девы (она работала в издательстве) одну из странных историй Шуута опубликовали в толстом журнале. Успех вскружил ему голову, он все бросил, писал, как проклятый, но напрасно и после случайного успеха наступило какое-то долгое, тоскливое затишье. Он утешался обманами, томился, мечтал, вдруг влюбился в дочку профессора музыки и очутился в местах возвышенных и почти необитаемых, но любовь оказалась неудачной, и он вернулся к деве, которая годилась ему в матери. Иногда он исчезал, чтобы вновь появиться у нее, то во всем сером, то в черном, словно он носил траур по жизни, в роли клерка или в роли поэта-мечтателя, с моноклем, в потной рубашке, марающего своими стихами стены с небесными просветами и выступающими углами.
Прячась за отяжелевшими от пыли гардинами, Шуут подслушивал и подсматривал за ней. Шуршание юбок, хихиканье в коридоре, мимолетное и обманчивое копошение теней. Кто-то подсматривал и за ним. Он входил в ее комнату, испытывая чувство неловкости и стыда, как будто он делал что-то лживое и нехорошее и оказывался среди вещей и предметов, выдуманных и описанных им самим. Она обставила свою комнату так, как он описал ее в своем романе. Подслеповато щурясь, он смотрел на всю эту живописную мишуру каких-то намеков и полунамеков, из которых вдруг выглядывал диск радио, фикус, старый, вспоротый пружинами диван, облупленный комод, кровать, выпотрошенный чемодан. Она собралась куда-то уезжать и, увидев его села на кровать, прижимая к груди заводную куклу. Он поцеловал ее и присел рядом. Слившись с ним в одну тень, она дрожащими пальцами ощупывала и осматривала заводную куклу, неизвестно как попавшую к ней. Куклу нужно было завести, чтобы она ожила, а ей нужна была ласка и поощрение…
Откуда-то из этажей Башни донеслись шаги, голоса. Дверь отпахнулась. В комнату вошла Жанна, сопровождаемая девой в лиловом платье с длинными рукавами и в шляпе с черными лентами.
— Наконец-то, Боже мой, я чуть с ума не сошла… — Жанна подбежала к Моисею. Он обнял ее. — Что, собственно говоря, происходит?.. я ничего не понимаю…
— Я сам ничего не понимаю… — Блуждающим взглядом Моисей обвел комнату. Сводчатые беленые потолки, шкаф с зеркалом, две узких кровати, коврик в темной размытой рамке орнамента, между кроватями этажерка, фикус. Дверь на террасу была уже заперта.
Моисей выпил воды с каким-то странным привкусом и подошел к светлеющему окну. От реки поднимался туман и смутность. Мрачной глыбой из смутности выступала Башня. Что-то во всем этом было зловещее. Он обернулся к Жанне.
— Ложись спать…
— Я уже сплю… спокойной ночи… — Жанна сонно улыбнулась и, сбросив туфли, упала на кровать…
Вокруг свисающей с потолка люстры кружились ночные бабочки. Тихо покачивались, позванивали стекляшки, ловя отсветы…
30
Под утро Тирран посетил Жанну. Она спала.
Тирран зажег свечу. Качнувшись, пламя осветило лицо девочки, улыбчивое даже во сне, нежное, с изогнутыми ресницами. Он осторожно поцеловал ее…
Увиделся дом на сваях, ручей с затонами и лакунами. У груды камней, бывших столбом от ворот дома сидела девочка 13 лет, не больше. Зефиры играли ее волосами. Увидев Тиррана, она улыбнулась.
— Вылитая Лиза… — прошептал Тирран. Лоб его покрыла испарина, все заплясало перед глазами, и он торопливо задул свечу…
Жанна на мгновение очнулась, успела увидеть его глаза, окаймленные розовым. Зрачки были огромные и светились, как у кошки, зеленовато-жутким огнем. Огни качнулись и сгинули. В ту же минуту Жанна уснула, а Тирран еще долго блуждал по коридорам Башни. Он не находил себе места. И здесь, и там, и дальше, в лунной смутности ему виделось лицо Жанны. Он приостановился у зеркала.
