Среди ночи он проснулся. В доме царила тишина, как в детстве, когда весь мир казался ему чудом. Он лежал рядом с матерью, обнимая подушку, горячую и точно набитую снами, даже не подозревавшую какими…
Около часа Иосиф торопливо царапал бумагу, как-то нелепо выглядывая из-за лампы и прислушиваясь. Откуда-то из глубин дома доносились странные звуки. Они затихали и снова жутко повторялись.
Рука затекла и дрожала. Он размял руку и лег, попытался заснуть…
Он то просыпался, то засыпал, кружил впотьмах, натыкаясь на стулья, испуганно пятился, когда шкаф на ножках, вдруг открывал наискось створчатую дверь с зеркалом, или лоснисто-черные ветки царапали жесть подоконника, настороженно заглядывая в узкое, обведенное крепом окно и беспокойно раскачиваясь на фоне сквозистого неба…
Окно постепенно отдалялось, заполняя освободившееся пространство какой-то другой реальностью…
Увиделся зал. Множество людей, лиц, лакеев, горничных, собак. Сводчатые зеркала, окна, двери, задернутые гардинами. Неуклюже натыкаясь на стулья, Иосиф пересек зал, вошел в топкий полумрак спальной комнаты. Послышались шаги, легкий плеск, шелест.
— Ах, это ты… как ты меня напугал… — Лиза прошептала что-то еще, потянулась к нему лицом. Нос с горбинкой, зеленые глаза, рыжие волосы. Он слегка отодвинулся. Она говорила так тихо, что кроме гераней на подоконнике ее никто не слышал. Цветы улыбались и неуверенно, неприметно кивали головой. Можно было подумать, что они ее приближенные. Глянцевые, лощеные венчики, чешуйки лепестков с завитками, лиловые и палевые падали к ее ногам.
— Ну, иди же ко мне… Боже мой, какой ты неловкий… — Лиза улыбнулась своей русалочьей улыбкой…
Легкое, недолгое прикосновение еще робких пальцев и… Иосиф испуганно отдернул руку, наткнувшись на раскаленный абажур настольной лампы. Лампа замигала и погасла.
Рассеянный, обморочный свет сочился из окна, растекался по комнате…
Видения преследовали Иосифа с детства. Утром они исчезали в обоях палевого цвета или затвердевали, становились вполне понятными и опознаваемыми вещами: то складками гардин, то висящим за дверью халатом дяди, иногда еще чем-нибудь…
Судорожно вздохнув, Иосиф чиркнул спичкой, зажег свечу, посмотрел на часы. Они стояли.
«Наверное, уже за полночь…» — Глянув в окно, он лег и закрыл глаза…
Разлился полусвет, удивительный, зеленоватый, в котором что-то творилось. Высветился силуэт дома с крыльями флигелей, обвисшие жерди забора, клумба под окнами, пионы. Они горели огнем. Среди пионов и складок гардин обрисовалась стройная фигурка Лизы. Обернувшись к зеркалу, она припудрила носик, солнечные пятнышки веснушек. Лицо ее странно менялось от освещения. И руки. С бьющимся сердцем он подошел к окну. Так хотелось обнять ее.
Лиза резко обернулась, и он очнулся. Он спал, уткнувшись лицом в бумаги. Растерянно проведя рукой по лбу, он улыбнулся улыбкой младенца или сумасшедшего…
Опять послышались странные звуки. Как будто кто-то поднимался или спускался по лестнице на чердак.
Он задул оплывшую свечу и с головой завернулся в плащ. Там, где он был, была только тьма, жуткая, беспамятная и бессмысленная…
Посреди ночи в доме начался пожар. Загорелась сажа в дымоходе. В спешке покидая мансарду, Иосиф потерял половину рукописи. Внизу уже суетились пожарные.
14
По привычке глянул по сторонам, Иосиф пошел по направлению к Болотной площади. Свернув за угол дома, он наткнулся на Нору. На ней было черное платье с глухим воротом, старомодная шляпка, лицо вытянутое, скулы слегка подрумянены.
— Что ты здесь делаешь?..
— Жду тебя… что ты на меня так смотришь?.. — Нора рассеянно улыбнулась, поправила шляпку и потянула его за собой через сонный, полураздетый и как будто висящий в воздухе сад и дальше.
Из туч выглянула пасмурно-багровая луна. Как лунатик, Иосиф шел за Норой все в одну сторону по безлюдным улицам. У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, он приостановился, нерешительно заглянул внутрь подъезда, попытался представить, что увидит там, в конце лестницы, в полутьме коридоров. Мысленно он поднялся на несколько ступеней, повернул направо, вышел на террасу и остановился у ступеней, сходящих в галерею. Сарра, укрытая лиловой полутьмой, то исчезала в извивах орнаментов, то появлялась вполне осязаемая и более подлинная, чем любая реальность, правда, не всегда одна и та же. Иногда в чертах ее лица проявлялось что-то, не похожее на то, что он привык видеть…
Крадучись подползли огни. Из-за поворота, гремя помятыми крыльями, выехал лимузин, вильнул, огибая рваный край зарослей, ослепил. Пятясь, Иосиф отступил в слякоть, чертыхнулся и увидел дядю, который вышел из подъезда дома, прихрамывая и застегиваясь на ходу. Лицо чужое, отстраненное…
Обдав Иосифа клубами едкого дыма, лимузин исчез за поворотом улицы.
— Ты идешь?.. — спросила Нора.
— Да, иду… — пробормотал Иосиф, размышляя об этой неожиданной встрече. Сделав несколько шагов, повернул назад…
Дверь в подвал была не заперта. В этом подвале жил старик, у которого Иосиф брал уроки латинского языка. Иосиф вошел, оглядывая стены, заклеенные афишами.
— Можно?.. не помешаю?..
— Входи, входи… давно тебя не видел… что-то ты неважно выглядишь…
— Все так вдруг и неожиданно на меня навалилось… — Иосиф принужденно улыбнулся.
— Я сейчас… принесу что-нибудь ободряющее и укрепляющее…
Старик исчез. Иосиф подошел к окну, близоруко сощурился, сморгнул. Глаза слезились, мелькали какие-то сгустки, клочки, жуть, из которой высунулось опухшее, плохо выбритое лицо, с сыпью на лбу…
— Кого ты там высматриваешь?..
— Да так, никого… а ты, я смотрю, все пишешь?..
— Пишу пьесу для Графини… ты знаешь, мой отец тоже начинал в театре, сначала осветителем, потом машинистом сцены… помню все эти тросы, шестеренки, всякие хитрости, малая скорость, вздохи, пульсации, сцена тронулась, я просовываю голову в щель, слежу, заранее никогда не известно, где она остановится, слышу треск, крики ужаса… жалкий театр, по-прежнему там торжествуют ничтожества, собственно говоря, они торжествуют везде… Боже мой, иногда хочется спрятаться, сморщиться до точки, исчезнуть или закрыть глаза и бежать отсюда, все равно куда… здесь нельзя жить, можно только умереть или сойти с ума… — Голос старика задрожал, слова скомкались…
Уже ничего не понимая, Иосиф сел на продавленную кушетку, натянул на себя лоскутное одеяло и откинулся спиной к стене…
Проснулся Иосиф около девяти. Старика в комнате не было. По радио передавали последние известия, потом зазвучала музыка, концерт Рахманинова.
Слушая музыку, Иосиф вспоминал то немногое, что осталось от детства. Картины наслаивались друг на друга. Они напоминали брейгелевские пейзажи. Сдвинув ковер, он нащупал потайное место, надавил. В стене открылась ниша, в которой лежала рукопись. Он сел, полистал рукопись, что-то дописал на полях и уронил ручку. Рука его бессильно свесилась, веки едва заметно подрагивали…
На минуту он заснул и, судорожно всхлипнув, проснулся. Часы пробили полдень. Он встал и минуту или две ходил по комнате из угла в угол. Руки у него висели и качались, как плети, и он весь дрожал. Его лихорадило.
За окном послышались голоса, кто-то заглянул в стекла. Иосиф задернул гардины, потом неуверенно чиркнул спичкой. Пламя выросло из его рук, вырвалась. Он бросил рукопись в камин. Спустя несколько минут рукопись превратилась в горку пожухлых и повядших листков, напоминающих цветы на дворовой клумбе…
Воспоминания привели Иосиф к дому, где когда-то жил отец Лизы. От него остались лишь стены. Казалось, что они все еще дымились. В раскрытом окне смутно различались какие-то вещи: шкаф, зеркало. Откуда-то из глубины стекол медленно выплыла Лиза. Лицо задумчиво-дымчатое, отзывчивое, желанное…
Залаяла сука полковника. Лицо Лизы замутилось, превратилось в какой-то кошмар. Иосиф попятился и наткнулся на ржавеющую под окнами инвалидную коляску с надувными шинами. Точно такая же коляска была у отца Лизы, с вмятинами и бахромой на крыльях, с шишковатым, продавленным сидением. Он толкнул коляску. Она заскрипела и отъехала вглубь двора.
