— Да, есть немного, — согласилась я тоненьким голосом.

— Во-вторых, я намерена отослать тебя к моему парикмахеру.

— Ты хочешь сказать «во-первых»?

— Нет. Во-первых, тебе надо купить новую одежду.

— Зачем это?

— Потому что к Мишелю, — она произнесла это имя как Ми-и-ишелл, — в тренировочном костюме не пойдешь. Разве что в тренировочном от Диора.

— То есть как? Ты хочешь сказать, что наряжаешься, чтобы пойти к парикмахеру? — Я просто не могла этому поверить! Куда катится мир? Но она закивала головой!

— А как же! И в полном макияже. И еще одно. Ты когда-нибудь выщипывала брови?

— Нет.

— Снимай все с себя.

— Чего?

— Снимай все!!!

Сознавая свою ничтожность, я повиновалась.

Когда я разделась, Габриелла ахнула. Может, у меня вырос хвост, а я не заметила? Но на этот раз я воздержалась от восклицания «чего?».

Габриелла кинулась к телефону и набрала номер:

— Здравствуйте! Говорит Габриелла Гольдштейн. Я записана к Мишелю на завтра. Прошу вас вместо меня принять мою золовку, Ханну. Она лунатик, сегодня ночью постригла себе волосы, да, во сне, бедняга… Только Мишель может ее спасти. Спасибо. Теперь соедините меня, пожалуйста, с отделом водных процедур. Сибилла? Дорогая, это Габриелла. Да. Срочный случай. Нет, не я, моя золовка. Все сразу и бразильский душ. Брови. Усы… — Это уж слишком. Усов у меня не было. И завтра у меня рабочий день.

— А как же работа?

— Возьмешь отгул. — Еще раз, окинув меня строгим взглядом, Габриелла разрешила: — Можешь одеваться.

Слава Богу. Мне было неловко стоять здесь совершенно голой и выслушивать, как мои физические и духовные несовершенства обсуждаются в подобной грубой манере.

— Сибилла? Это опять я. Поняла кто? Нужен маникюр, педикюр. Возможно, обертывание морскими водорослями. И потом через день — «Сен-Тропез». Нет, над лицом я поработаю сама. Да, спасибо. Пока.

Она закончила разговор, с усмешкой взглянув в мою сторону. Я усмехнулась в ответ. «Бразилия», «Сен-Тропез» — слова-то какие. Процедуры с такими приятными названиями не могут мне не понравиться. Габ велела прибыть к ней утром ровно в девять, и я не возражала. В сущности, я этого от нее и ждала. Мне начинало нравиться исправлять несовершенства.

— Прекрасно, а теперь вас не затруднит отодвинуть от меня щечки?

Не знаю, как вы, но я не часто стою на четвереньках на столе, отклячив попу для того, чтобы очаровательной блондинке было легче выдергивать волоски, которыми оброс мой анус. Может, другие, более опытные женщины к этому привыкли. Но лично я, назовите меня как угодно, не могла комфортно себя чувствовать, когда мой анус находился перед чьим-то лицом. Блондинка смотрела прямо в него. Ох, ну и дела: мой шоколадный глаз в сантиметрах от ее носа в форме трамплина! Трудно поверить, что человек может добровольно согласиться на такую работу. И ведь она не извращенка. Обычная женщина. Что-то здесь не так.

Я покраснела вся, от затылка до пяток. Как минимум все мои четыре щеки залились краской. Когда она выдирала волоски из моих ног, я еще могла рассказывать о своих успехах на работе несмотря на некоторое смущение. Я болтала о том, как мы обследуем место преступления, о Вегасе, о Майами, новых фильмах и т. д. Но болтать при этой процедуре? Я не проронила ни слова! Вести светскую беседу в такой ситуации было невозможно.

Я не издавала ни звука, как партизан. Действия блондинки заставили меня умолкнуть, как прямое попадание пули. При всем желании, я из себя и слова не смогла бы выдавить. Изобретатели этой процедуры плевать хотели на человеческое достоинство. Ни красивое название, ни шикарный кабинет, ни обходительность персонала не могли изменить ужасающей сути происходящего. Чудовищное чувство стыда заставило забыть о боли, которая воспринималась бы как невыносимая, если бы я испытывала ее в другой ситуации, — скажем, в иракской тюрьме.

Допустим, где-то есть Бог, и сейчас Он смотрит сверху на меня (надеюсь, не смотрит). «Вот наказание за твои грехи!» — скажет Он. Я готова была убить Габриеллу! Я убила бы ее несколько раз, по разу за каждую процедуру, которую мне сегодня довелось пройти. Весь этот день был сплошным ужасом с того самого момента, как я встретилась с ней утром.

К моему удивлению, дверь открыл Оливер с Джудом на руках. Джуд был в модном белом хлопковом комбинезоне, при виде меня он заорал — не знаю, от страха или от восторга.

— Ты, почему не на работе? — спросила я (Оливера, не Джуда).

— А ты?

— Взяла отгул.

— Ну а я — внештатник, ты забыла?

Он осторожно опустил Джуда на пол. Я никогда не видела ребенка с такими толстыми ножками. Даже бедра у него были в складочку — такие пухлые! По какой-то причине это производит невероятно приятное впечатление.

— Пойди, дорогой, посмотри, что делает мама, — отправил его Олли, и Джуд заковылял на своих пухлых ножках.

Впервые услышав, как Олли разговаривает с Джудом, я изумилась: никогда не было у него такого ласкового голоса. Но сегодня, когда он произнес это «пойди, дорогой, посмотри, что делает мама», у меня горло свела болезненная судорога, словно кто-то зацепил меня петлей за шею и потащил. Захотелось лечь на пол и завыть.

Почему — не знаю.

Я поперхнулась и уставилась на Олли, как будто на его лице был написан ответ, но он только ухмылялся и шевелил ушами — этому трюку он научился лет в семь, и я считаю это вершиной его достижений, хотя кому-то шевеление ушами может показаться ерундой. Я сдержанно улыбнулась, и тут появилась Габриелла, таща Джуда как-то боком.

Она мигом загнала меня наверх и начала вещать о правильном применении кремов для лица. Выяснилось, что их не надо смешивать ни с краской, ни с ядовитыми ягодами, над ними не надо произносить заклинания, надо просто нанести их на лицо. Пока она вещала о питающем и увлажняющем, сокращающем морщинки и предотвращающем рак, дарующем вечную молодость и красоту снадобье под названием «Смягчающий крем Долфин Ароматик» (или что-то вроде этого), во мне шевелилось смутное подозрение в том, что Габи лично заинтересована в продаже этой гадости. Оно превратилось в твердую уверенность, когда она назвала цену баночки — сорок пять фунтов. И добавила аргумент, который, видимо, должен был убедить меня окончательно:

— Обычно чем меньше баночка, тем дороже и лучше.

— Габриелла, послушай, — начала я. — Это ведь… Я хочу сказать… это масло, вода и розовая краска. Это… это… упакованный в красивую банку вазелин! Понимаешь, в секретных лабораториях сидят псевдоученые в своих белых халатах и разрабатывают планы, как содрать с нас кучу денег ни за что…

Рот Габриеллы превратился в прямую тонкую линию. Да, она точно с ними заодно! Все эти дорогие кремы рассчитаны на идиоток. Это видно даже из инструкций к ним: «Чистыми пальцами возьмите каплю крема размером с горошину…» Я знала, что пытаться переубедить Габи бессмысленно, но все равно не могла остановиться.

— Значит, когда у Джуда раздражение, ты мажешь его этим кремом, да? Но ведь для него — все только самое лучшее! Почему тогда ты травишь его этой гадостью? Ведь ему, пожалуй, может не понравиться, когда он подрастет, начнет смотреть телевизор и узнает, что ты смазывала ему кожу отходами нефтяной промышленности. И что ты тогда ему скажешь?

— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе произвести впечатление на Джейсона? — заорала Габриелла.

— Прости. Действуй, как намечено.

— Вот «Живанши» — увлажняющий тоник для баланса кожи, это спрей, его разбрызгивают на очищенное лицо.

Мне очень хотелось спросить, с каких это пор слово «умытое» стало плохим? Слово «очистить» звучит как-то по-библейски, как будто эти ученые-косметологи считают женщин средоточием скверны. Я промолчала на этот счет, и правильно сделала, потому что Габриелла неожиданно прыснула из баллончика мне прямо в лицо какой-то химией. Было ощущение холода и чего-то мерзкого, будто мне в лицо плюнули.