— Нет! — сказала я, и мое сердце ушло в пятки.

Сняв солнцезащитные очки, отец пристально посмотрел на меня.

— Не надо этого делать, папа… — сказала я, беря себя в руки. — Я… я думаю, Джейсон согласится помиловать меня и без подписания мирного договора с моим бывшим мужем.

— В конце концов, состряпай эту бумагу сама! Подделай! Что за дурацкое требование! Если Джейсон чего-то не будет знать, он и не расстроится!

— Ну, вообще-то… — едва начав, я замолчала. Этим предложением папа напомнил мне суть всех моих проблем в отношениях. Чем же я буду лучше той женщины, пригласившей Грега в часовню? Я не должна обманывать Джейсона, даже ради того, чтобы быть с ним. Я ведь собиралась начать все сначала, зачем мне хитрить, как это было с другими мужчинами?

— Но ты не ответила на мой вопрос! — прогудел Роджер. — Почему Джек так сопротивляется примирению? Ты мне чего-то недоговариваешь! Дурочка! Что там такое? Не ври мне! Я профессор межличностных отношений, мадам, я чувствую, когда мне говорят не всю правду; давай-давай, выкладывай все!

Я открыла рот, но тут же его закрыла.

Больше всего на свете я боялась заслужить неодобрение отца и потерять его любовь. Однажды он показал мне, что будет, если я сделаю что-то не так. Это было на дне рождения матери. В этот день я всегда бываю с ней мягче, это как перемирие, когда пушки отдыхают. Мы всей семьей пошли в театр на премьеру. Мать узнала в сидящем перед нами седовласом старце автора пьесы. Я обратила внимание, что он ни разу не засмеялся над своей комедией. Ну и что, может, и он заметил, что я не засмеялась ни разу. Когда актеры, наконец, раскланялись, и публика заспешила к выходу, мама вдруг хихикнула.

— Ты чего? — спросила я.

Прикрывая рот, она сказала:

— Представляете, он прошел мимо меня, и я вдруг подумала: а что, если сказать ему вслед что-нибудь вроде «Какая бездарная пьеса!». Или выкрикнуть это во время представления? Или вскочить и наброситься на кого-нибудь из актеров?

— Не мели ерунды! — резко прервал ее отец.

В тот раз с нами была только Габриелла — Оливер задержался на работе, — и она для разрядки обстановки сказала, взяв мою мать под руку:

— Я понимаю твои чувства, Анжела. Со мной такое тоже бывает. Когда на презентации журнала мы с Оливером разговариваем с художественным редактором, я иногда думаю: «Выплеснуть бы ему в лицо весь мой бокал!» Это… короче, это не потому, что ты дикарь-людоед.

Смеялись все, кроме папы.

— Плохо другое, — уже серьезно добавила Габриелла, — ты боишься авторитетных людей, ты боишься неодобрения других. Это мешает тебе жить.

— Да? Ты так думаешь? — удивилась мама.

Сердце мое забилось от любви к ней.

— Да, Анжела, — подтвердила я, — ты вправду боишься. А не надо. Ты… — я знала, что мои слова не понравятся отцу, но все-таки сказала, ведь это был день рождения мамы, — ничуть не хуже других.

— Ханна, что у тебя на лбу? — тут же спросил отец. — У тебя аллергия?

— О! Вовсе нет, просто несколько прыщиков.

Когда Габриелла с мамой ушли вперед, отец задумчиво произнес, как бы про себя:

— Позор!..

— Ты о чем? — спросила я.

— О том, что ты совсем не следишь за собой. Я ведь помню, какой ты была хорошенькой девочкой, а сейчас смотрю на тебя и думаю: такие данные от природы, и никакой реализации! Как будто… укусил вишню, а она кислая.

Тогда я поняла, каково это — сделать что-то, что не понравится папе.

Роджер слегка потряс меня за плечи, и я отогнала от себя воспоминания.

— Эй, послушай! Вернись на землю! Выскажись! Ты сделала что-то, что настроило Джека против тебя. Что ты такого сделала? Ну, вперед!

Ну, Бог с ним. Ведь я решила быть честной с Джейсоном. Наверняка папа заслуживает того же.

Я подавила свое самолюбие: — Ладно, папа. Если ты действительно хочешь знать… Причина, по которой Джек так сильно обозлился на меня, в том, что он решил, будто я ему изменила, когда мы еще не были женаты. Он это узнал после того, как мы поженились.

Я хотела объяснить, что это скорее был вопрос терминологии, а не физическая сторона дела, но Роджер не дал мне такой возможности. Он посмотрел на меня, как будто я в один миг превратилась в другого человека, может быть, даже не в человека, а в червяка. И промолвил:

— Значит, ты не лучше своей матери. — Он отвернулся, позволяя мне уйти. Я дрожала, но не была удивлена, потому что знала, что для моего отца супружеские измены — больное место. Он так и не простил матери того, что она ему изменяла. И я ей этого не простила.

До семи лет я была очень близка с матерью. Тогда я была намного женственней, чем сейчас. От того времени остались обрывочные воспоминания, но если напрячься, то можно вызвать из глубин памяти их сверкающие осколки.

Вот она покупает мне зеленое бархатное платье. Я поглаживаю его на коленке, как кошку. И еще дарит мне пару черных лакированных туфелек.

Я и сейчас помню дрожь восторга, которая охватила меня при виде моих ног в этих туфельках. Я помню, как в пять лет я шепотом повторяла волшебные слова: «черные лакированные туфли». Я надевала их в гости, или когда мы шли в какие-нибудь особенные места, и, застегивая на них серебряные пряжки, с трудом верила, что они — мои, что я — девочка в черных лакированных туфлях.

Эти туфли были волшебные. Они превращали меня во взрослую даму. Все женщины, на которых я хотела походить (а именно: моя мама, балерины, принцессы), носили красивые туфли. Туфли могли быть разными: розовыми, с шелковыми лентами, на высоком каблуке, сверкающими, с острыми носками или открытыми. Когда я примеряла мамины туфли, мои ноги становились ногами леди. А моя мама была в высшей степени леди. Она красила губы перламутровой помадой, а затем дважды промокала губы салфеткой.

Но даже тогда в ней была какая-то сдержанность. У меня есть старая черно-белая фотография — я нашла ее недавно, роясь в ящике рабочего стола, — наверное, отец сделал этот снимок в отпуске, в Португалии или Испании. Анжела в цветастом купальнике сидит на пляже на маленьком полосатом полотенце, обхватив руками колени. Изящная, загорелая, с закрытыми глазами. Она, видимо, не знала, что он ее снимает, слишком ушла в себя, нежась в лучах солнца. Мне нравится ее кошачья грация на этом снимке. Кажется, она вот-вот замурлычет, но, возможно, с кошкой ее роднит также ее отстраненность. Нас с Олли не видно. Пляж переполнен, вдали видны люди, отдыхающие в шезлонгах, за ними — тонкая синяя полоска моря, но мама сидит на белом песке сама по себе.

Я помню немногое и, конечно, совсем не помню себя в раннем детстве. Бабушка Нелли как-то обронила, что у Анжелы были «проблемы» после того, как она родила меня. Я считала, что речь идет о женских проблемах, и вопросов не задавала. Так что вполне возможно, что сразу после моего рождения мы с ней были разлучены. Интересно, что до пяти лет сознание ребенка впитывает уйму сведений об окружающем мире, но не конкретизирует их. Я могу вспомнить перламутровую помаду, как ее наносят и промакивают, но не помню, кто так красился.

Все, что у меня осталось от того периода, — фотографии, застывшая жизнь. У Анжелы на туалетном столике до сих пор стоит снимок, где мы вместе в саду и она показывает мне листочек. Я не умею угадывать возраст детей, но подозреваю, что на этом снимке мне года два. Обе мы сосредоточенно смотрим на этот лист, наверное дубовый, — и мои ручонки рядом с ее изящными руками кажутся пухлыми и маленькими.

Пока все не пошло наперекосяк, я хотела стать такой же, как она.

Отец хорошо сумел пережить случившееся. У меня, правда, провал в памяти за тот период. Но ведь есть чутье. Я не стала бы признаваться в этом, скажем, Грегу, но считаю, что, если в доме происходит что-то плохое, стены его пропитываются печалью и дом хранит ее, становясь как бы свидетелем преступления. Может быть, поэтому я не люблю наш дом и вообще Хэмпстед-Гарден. В нем витает дух сожаления и несчастья. Если грех не отпущен, ему некуда уйти.