Подозреваю, что и маме она тоже не нравилась, но у нее не было выбора.

Если верить утверждению Габриеллы, что все матери хотят для своих детей того, чего не имели сами, тогда, если Анжела была лишена права выбора, она очень боялась, что у меня тоже его может не оказаться. В отчаянии, она решилась на саботаж в женском стиле. Она не могла просто сидеть на месте и смотреть, как я рушу свою жизнь. Мама считала, что Джейсон мне не подходит, потому и решилась на тот трюк с подливкой.

Теперь мне стало ясно, что Роджер ей не годится. И никогда не годился. И все же она считает, что у нее не было другого выхода, кроме как остаться с ним.

Я даже не спросила ее, любила ли она Джонатана.

Хотя какая разница, — даже если нет, все же это не было простое удовлетворение низменных желаний. Это была попытка понять, чего хочет она, независимо оттого, что думают окружающие. И эти ее слова о том, что уже «слишком поздно». Она ведь замужем за Роджером сорок лет, и если сейчас уйдет, то он превратит в грязь все эти годы. А возможно, она так долго прожила под гнетом этого человека, который не давал ей возможности быть самой собой, что он задушил ее истинную суть. И теперь у нее не осталось ни собственных мнений, ни желаний. И, глядя в зеркало на свое усталое, постаревшее лицо, она сама не знает, какова она на самом деле.

У моей мамы хватало огня в душе и энергии для меня, но для себя не хватило. А я все удивлялась, откуда в ней столько апатии. Она не была ленивой, и все же перестала бороться, позволив своему мужу украсть собственную дочь. Почему? Ведь когда-то в ней было что-то от Габриеллы: умение ценить мелочи, которые вносят радость в жизнь. Я помню, в два года я каждое утро пила за завтраком свежевыжатый апельсиновый сок. Мама выжимала его из апельсинов на моих глазах, потому что хотела, во-первых, чтобы я видела, что апельсиновый сок берется из апельсинов, а не из картонной коробки; а во-вторых, чтобы каждый день у меня было волшебное ощущение, что я — в роскошном отеле.

Я не могла понять, почему Анжела не хочет поведать мне подробностей и причин ухудшения ее брака. Она не хотела, чтобы я страдала по этому поводу. Но мне надо было знать все. До сих пор я ценила только факты и презирала эмоции. Как я могла не видеть связи между ними? Ведь факты нашей жизни порождены нашими эмоциями.

Мама заявляла, что можно волевым решением освободиться от воспоминаний, но сама была придавлена к земле своим прошлым. Сегодняшний день мог стать началом чего-то замечательного, а мог так и пройти незамеченным. Если я ограничусь ее кратким объяснением, что он хотел, чтобы все были «счастливы», а у нее бывали «непредсказуемые настроения» (не знаю, что это означает), мое понимание ситуации останется поверхностным. Но мне этого недостаточно.

У меня была микроволновая печь «Панасоник», серебряного цвета, стоившая двести пятьдесят долларов. Это чудо техники могло поджаривать, размораживать, печь, не сомневаюсь, что и гладить, но я была настолько ленива, что не удосужилась прочитать инструкцию и изучить все ее блестящие возможности. Я пользовалась единственной функцией этой прекрасной машины— «нагрев». Я использовала одну сотую ее потенциала, при этом постоянно ощущая вину за свою тупость и лень. У меня также был шикарный ноутбук, но им я тоже пользовалась не в полную силу. Я не хотела, чтобы моя новообретенная чудесная мама тоже осталась изученной мною на сотую долю.

Я собиралась выступить в роли детектива и узнать о ней все.

Но я не знала, с чего начать. Картонная коробка — бабушкино наследство — валялась в коридоре, там, где, я ее бросила. Можно начать с нее, она для меня была символом возвращения мамы. Хотя, учитывая наши отношения с бабушкой Нелли, я побаивалась, что в коробке окажется рой плотоядных черных тараканов, который поглотит меня без остатка. Я, конечно, преувеличиваю (насчет тараканов), но мне было слегка не по себе. Многие семьи при ближайшем рассмотрении выглядят малоприятно, возможно, поэтому я предпочитала держаться на расстоянии от своей. Мне в последнее время хватало неприятных сюрпризов, так что не хотелось открыть коробку и обнаружить в ней череп и пропахшую сиренью записку вроде такой: «Ханна!

Наконец, я умерла, и, как это ни прискорбно, но пришло время открыть тебе гнусную тайну твоей жизни. В младенчестве у тебя был младший брат. Когда тебе было три года, мы положила его в стиральную машину (режим стирки для смешанных тканей, температура воды шестьдесят градусов), где он скончался в страшных мучениях. Твои родители не хотели, чтобы ты росла с клеймом убийцы, так что об этом несчастье никогда не вспоминали. Оливера подвергли гипнозу, чтобы он забыл все об этой трагедии. Но гипнотизер оказался глуховат и, видимо, из данного ему указания уловил только слова: «изгнать все мысли… из его сознания». Увы, от горя и гнева твоя мама сошла с ума. Та, кого ты считаешь своей матерью, на самом деле ее сестра-близнец. Твоя настоящая мама живет в сумасшедшем доме, под надежным запором. Твой отец сумел избежать глубокого отчаяния, полностью погрузившись в занятия пантомимой. Я считаю, что тебе надо узнать ужасную правду, чтобы ты смогла замолить свои грехи до того момента, как черти начнут поджаривать твои пятки. Для освежения памяти прилагаю череп…» и т. д. и т. п.

Я побрела в коридор и, пинками передвинув коробку в гостиную, оторвала приклеенную скотчем крышку. Признаюсь вам, что, когда в фильме начинается сцена ужасов, я смотрю ее, прищурившись и заслонившись от экрана растопыренной пятерней. Так же смело я поступила и сейчас. Естественно, ничего не увидела, поэтому пришлось отнять руку от лица и с бьющимся сердцем заглянуть в коробку. Все, что я увидела, была уйма старых фотографий. Ничего похожего на кость от челюсти, жуков, даже ни одной божьей коровки. И даже надушенных конвертов. Я со вздохом вытащила одну фотографию. Она выцвела и не была уже даже черно-белой.

Фотография была годов семидесятых, на ней в ряд выстроилась группа людей. В самом центре был большой, жирный, самого банального вида младенец. Дитя сидело на коленях щуплой женщины, и — ура! — это оказалась Анжела — хрупкая, с вымученной улыбкой. Малыш постарше, с молочными зубами, прислонился тыквообразной головой к ее руке, я предположила, что это Олли. А безобразный малыш у нее на руках, наверное, ребенок кузена.

Но где же я? Еще не родилась? Олли старше меня на два года. Меня нигде не было! И мама на снимке не была беременной. Вот, оказывается, в чем секрет. Меня удочерили! Но… ведь я так похожа на маму. Я подозрительно и неохотно стала рассматривать некрасивого младенца. Ну да. Он оказался мной. По обе стороны от мамы, прямо, будто аршин проглотили, стояли бабушка и дедушка и таращились в камеру, как в дуло ружья. И я снова поразилась, до чего красив был папа. Худой, кожа да кости, волосы до плеч. Наверное, был в то время модником. Выдвинув вперед квадратный подбородок, он положил свою большую руку на мамино плечо. Она под ее тяжестью даже прогнулась. На его лице было написано: «Это все мое!» Он явно гордился своими устрашающими отпрысками. Фотографии часто врут, но тогда моя мама не была красавицей. Как часто бывает с людьми, она похорошела с годами.

Значит, вот как.

И что могла сказать мне эта фотография? Меня, как всегда в моей работе, охватил ужас от необходимости делать выводы. Я уже знала, что мой отец требовал, чтобы все считали себя счастливыми, даже когда не чувствовали себя такими. Фотография как раз это и демонстрировала. Роджер всегда любил показуху. Его больше всего беспокоило, что подумают другие о нем, о его успехах. Выражение его лица было вызывающим, — ну-ка, попробуй доказать, что он не мужчина. Хотя нельзя было сказать, что наша семья смотрелась живописно. У мамы был полумертвый вид, а мы, дети, смахивали на чудовищ, по крайней мере, с эстетической точки зрения.

Только я про себя сформулировала это нерадостное впечатление, как раздался телефонный звонок.