Что интересно, с котом я могу найти общий язык, а со своим отцом, как выяснилось, нет. Притом что я даже не любитель кошачьих!

Какой смысл пытаться отомстить отцу, если он не способен понять, что он со мной сделал. Стоит ли ждать извинений от человека, который не чувствует себя ни в чем виноватым, и я подозреваю, что никогда не почувствует. Он может ощутить только свою боль. Это ведь так удобно! Это как объявить себя душевнобольным после того, как забил кого-то дубинкой до смерти. Если он до сих пор не смог понять, что он со мной сделал, я не смогу ему этого объяснить. Но все же не хочется все ему спускать с рук. Если он интересуется только своими чувствами, то, значит, нужно собраться, напрячься и попробовать причинить ему боль.

— Роджер, — прервала я его речь, — Я поражена, что ты вообще осмеливаешься выходить из дома, ведь все твои так называемые друзья из Хэмпстед-Гардена только, и говорят, что о связи Анжелы. Все прекрасно понимают, почему она пошла на измену. Ты относился к ней безобразно. Поэтому все твои знакомые спрашивают друг друга, почему она ограничилась только связью, почему вообще не ушла из семьи. Ах да, там ведь дети, но теперь-то дети выросли? Зачем оставаться с ним? Я не сомневаюсь, они думают, что…

— Ты знала!

— Что за вопрос! Конечно, знала! Ты никогда не давал нам забыть…

— Да я не про ту связь! Ты знала, что она вынашивала такие планы?

Я замолчала. Я не стала спрашивать, какие планы, потому что не хотела, чтобы он подумал, будто у него есть преимущество передо мной, что он знает что-то, чего не знаю я. Он был просто старой противной жабой, я ему и так рассказала слишком много, я отдала ему столько лет своей жизни, что больше не намерена тратить на него ни минуты. Думай, Ханна. Призови на помощь логику. Я откашлялась и рискнула. Я сказала:

— Ты хочешь спросить, знала ли я, что Анжела намерена оставить тебя?

Голос отца перешел в крик. Верней, в визг:

— Я так и знал!

Мое сердце сильно забилось. Она все же пошла на это! На самом деле решилась! В голове у меня зашевелилось воспоминание, как личинка мухи на куске мяса. Откуда оно взялось? Ах да, разговор с Джеком. Он меня спросил, когда я в последний раз разговаривала с Анжелой, не сегодня ли утром. Вопрос был задан в ответ на какие-то мои слова. Ну, думай, тупица!

— Поверить не могу, что она так поступила со мной, и ты меня не предупредила, не могу пове-е-ерить!

Я отодвинула трубку от уха и с отвращением посмотрела на нее. Ха-ха-ха! Я рада, что Роджер сейчас страдает.

Вспомнила! Именно эти слова я и сказала Джеку. В ответ на его вопрос, когда я разговаривала с Анжелой. И это надо было так понимать… ну ты и тупица… это значит, он знал, что она хочет оставить Роджера. Потому что ему сказал Джонатан! Ага! Аг-га! Черт побери!

Да, но Джек мне этого не сказал. Он отказался дать мне телефон Джонатана. Значит, я права! Он мне не доверял. Он не верил, что я не расскажу отцу! Несмотря на все то, что я выяснила. Спасибо, Джек, за доверие.

Из чистого любопытства я приложила трубку к уху:

— …с ним, да? Все ее вещи исчезли, грязная посуда так и стоит, даже записки не оставила! Я тебя предупреждаю, ты мне скажи, где они, или я…

— Роджер, иди к черту и пугай дьявола. — Я положила трубку.

На следующее утро мне позвонила мама и робко проговорила:

— Ну вот, я это сделала. Я ушла от твоего отца. — И замолчала. Потом добавила: — Надеюсь, ты не возражаешь.

У меня на кончике языка висело: «Конечно, нет!», но я сдержалась, минутку подумала. Странной была ее фраза: это был не вопрос в полном смысле слова, а, возможно, проверка реакции. Я решила проигнорировать эту фразу и сказала:

— И, слава Богу, мне стало легче. Я от этого чувствую себя не такой виноватой.

В мои намерения не входило вызвать ее на какой- то особенный разговор, но она тут же нашлась:

— Не надо так говорить. Ты не должна чувствовать никакой вины. Я этого слышать не хочу. Я беру на себя ответственность за все.

— За что? — разволновалась я. — За то, что стала… странной после того, как родила меня?

— Ханна! — и мама вздохнула в трубку. Я ждала. Она повторила: — Ханна! — и ахнула, как будто из бутылки выскочила пробка. — Я тогда не понимала, что дети эгоцентричны. Так что, когда мать в депрессии не улыбается в ответ на улыбку ребенка, ребенок думает, что это его вина, себя чувствует виноватым. Маленький ребенок. На следующий день маме лучше, она заставляет себя улыбнуться. И ребенок растерян. Моя… непоследовательность все портила. Я не могу тебе передать, как мне было от этого плохо. Когда ты выросла лет до четырех-пяти, я научилась себя… контролировать, и мы с тобой стали друзьями.

— Я знаю, — ответила я, — только не чувствуй себя виноватой за то… что случилось потом. Во всем виноват он. Его и обвиняй.

— Потом я исправилась, но между тобой и мной уже образовалась дистанция, и это уже из-за меня. Хотя твой отец был не прав в том, что воспользовался… моей слабостью, настроил нас друг против друга, нельзя целиком обвинять его. Но ты ни в коем случае не должна винить себя. Прошу тебя.

Помолчав, я сказала:

— Я буду стараться изо всех сил.

— Рада это слышать, — ответила она. — Приходи к нам завтра в гости.

Джонатан жил на шестом этаже в многоквартирном доме в богатом районе Лондона, три остановки от метро «Бонд-стрит». Видимо, работа актером дубляжа оплачивается несравненно лучше, чем работа учителя. Дверь открыла мама. Если бы я так не запыхалась, пока поднималась, я съязвила бы на тему, почему бы им не поставить лифт. Но к моменту своего восхождения я могла, только молча улыбаться. Три минуты спустя, дыша, как загнанная лошадь, я проговорила:

— Боже, да тебя не узнать! Ее подведенные глаза с изящно загнутыми ресницами казались огромными. На губах была розовая помада. Ого, да она воспользовалась приемом Габриеллы. Она была похожа на котенка в своем новом белом пушистом свитере из ангоры и длинной замшевой юбке, доходившей до кожаных ботинок. Ботинки и юбка были светло-коричневого цвета. Или бежевого? Или желто-коричневого? Серо-коричневого? Или это не так называется? (Мои познания в области цветовой гаммы все еще были скудными.) В этом обличье она чуть-чуть смахивала на леди Пенелопу, и на меня ее вид произвел сильное впечатление. До сих пор я ее видела только одетой в соответствии со светскими требованиями, а сейчас она оделась ради собственного удовольствия. От этой мысли я почему-то покраснела. Хотя понятно почему. Раньше я ведь не задумывалась, что мама тоже имеет право делать что-то для собственного удовольствия. Она наклонилась ко мне с робким поцелуем. Должно было пройти какое-то время, прежде чем мы с ней научимся бросаться друг другу в объятья.

— Входи, Джонатан как раз варит кофе.

Я фыркнула. Сегодня я определенно была в образе лошади. Она с испугом взглянула на меня, а я прикрыла рот ладонью:

— Извини, просто представила себе, что Роджер варит кофе.

Она тонко улыбнулась, а я залопотала, скрывая свое смущение:

— О, как тут мило, очень мило, все очень симпатично.

На самом деле тут все было не в моем вкусе. Во-первых, у этого типа в кухне росла живая виноградная лоза. Наверное, это стало возможным благодаря тому, что в потолке кухни было круглое окошко. Я все рассматривала листья, надеясь, что растение искусственное. С того, что у него было потолком, свободно висели котелки и сковородки. Видимо, для того, чтобы мистер Коутс, которого я, как пуританка, не могла называть по имени, мог стряпать обед из трех блюд на скорую руку, не вытаскивая из шкафа кухонную посуду. Мне это не понравилось. Это захламляло кухню, показывая его лень, делало кухню чисто утилитарным помещением, как будто она была лишь большим шкафом для хранения посуды. Этот металл надо убрать! В квартире мистера Коутса не было ни единства стиля, ни живописности, казалось, сюда стащили случайные вещи, каждый предмет не сочетался с остальными и явно нашел себе угол только по той причине, что понравился хозяину.