Едва заметно вибрируя, дизель продолжал размеренно гудеть. Вольтовая дуга стала более насыщенной, а голубоватое, неестественно яркое сияние заполнило уже все подвальное помещение. Щурясь, Вадим наблюдал, как стремительно разрастается плазменный шарик. Меняя форму к элипсовидной, он также начинал трепетать. Достигнув размеров куриного яйца, он сам собой начал вытягиваться в длину. Дымов предусмотрительно развел руки. Кручение замедлилось, а вскоре и остановилось вовсе. Не оборачиваясь, Вадим заставил собственное метатело выплеснуть упругий протуберанец, с щелчком заглушил генератор. Тяжело и обиженно ротор еще проделал несколько десятков оборотов и с шорохом замер. Светящийся элипс с некоторым запозданием — совсем как нить накаливания погас, а, погаснув, перестал быть видимым. Дымов осторжно взял его на ладонь. Концентратор был еще горячим. Аккумулятор, которого еще не создало человечество, возможно, не самый мощный, однако вполне подходящий для свиданий с людишками вроде Аксана…

Аппетитные ароматы он уловил еще с порога, и на лице сама собой расползлась довольная улыбка.

— Борщ! — объявила выглянувшая в прихожую Аллочка. — Между прочим, разогреваю уже третий раз.

— Это я чувствую.

— Ничего-то ты не чувствуешь, толстокожий. Не подойдешь, не поцелуешь. Наверняка опять скажешь, что поздно, что нет в тебе никакой силушки.

— Ну, на подойти и поцеловать силушка у меня, положим, найдется. И уж тем более — на борщ, — Вадим чмокнул Аллочку в щеку и, скоренько ополоснув руки под краном, обтерся махровым полотенцем. — Уж извини, сегодня у меня действительно был тяжелый день.

— Никак великолепная семерка?

— Они самые. Семеро отпетых и законченных, безжалостно списанных обществом в утиль. — Вадим уселся за стол. — Двое пытались травиться, четверо плотненько сидели на игле, девчонка дважды покушалась на жизнь отчима.

— Да уж, славные детишки. Что с ними теперь?

— О! Теперь это сплоченная команда. Пацаны, само собой, влюблены в девчонку, друг в дружке души не чаят. Наконец-то обрели элементарные способности к эмпатии, научились сопереживать, понимать — что такое чужая боль. К наркоте и прочей дребедени в ближайшие три-четыре года даже близко не подойдут.

— А потом?

— Ну… Я не Господь Бог, чтобы заглядывать в такую даль. Тут уже им выбирать. Я только заложил фундамент, дал толчок, а начинать строительство им.

— Что ж, может, и построят что-нибудь… — Аллочка со вздохом погрузила половник в суп, разлила по мискам. — Вот бы и о нашем фундаменте кто-нибудь подумал.

— О чем ты, золотце?

— Все о том же. Вроде вдвоем живем, а вроде и нет.

— Брось, солнышко! Просто я слишком занят. Ты же знаешь объем нашей работы. Хочу я того или не хочу, но в «Галактионе» я давно уже танцую в роли примы-балерины. — Дымов вздохнул. — Ну хочешь, завтра отправимся в театр? Уйдем с работы пораньше и рванем на какую-нибудь премьеру.

— Ага, чтобы посреди спектакля ты взял и снова от меня сбежал.

Дымов оторопел.

— Да что ты такое говоришь!

— Не надо, Вадик. — Личико Аллочки жалобно сморщились. — Мы уже с тобой ходили один раз в кино.

— И что? Тебе не понравился фильм?

Избегая его взгляда, Аллочка опустила голову.

— Эй! Господин повар, почему молчим? Тебя что-то обидело?

— Меня обидело то, что практически весь сеанс я просидела в кинотеатре одна.

— Откуда ты это взяла? — Дымов ощутил, что краснеет. Торопливо хлебнул супа и, конечно, обжегся. — Ты, наверное, забыла Аллочка, но мы сидели вместе. Десятый ряд, кресла в середине.

— Я тоже так поначалу думала, — она хмуро кивнула, — но потом неожиданно поняла, что никого рядом нет, что я одна. И посмотреть боялась, представляешь? Сидела там, как дура, и не могла повернуть головы.

— Надо было просто протянуть руку и коснуться меня.

— А я и этого не сумела. Что-то вдруг такое нашло… — Аллочка убрала со лба прядку волос. — А когда фильм закончился, ты снова оказался рядом.

— Вот видишь.

— Да, но все это было так странно. — Аллочка испытующе взглянула на него. — Понимаешь, я ведь хотела посмотреть, убедиться, что ты рядом, а шея словно одеревянела.

— Это остеохондроз, золотце. Ранний и прогрессирующий, — Вадим погладил ее по голове. — Не печалься, такие вещи я лечу проще пареной репы.

— Я не репа.

— Верно, ты — золото, а потому твою шейку я буду лечить с особой нежностью.

Увы, отшутиться не получилось. Отстранившись от его руки, Аллочка горестно усмехнулась:

— Все бы ничего, да только на твое место плюхнулся какой-то молокосос.

— Какой еще молокосос?

— Откуда мне знать. Только присел рядом и сходу начал лапать меня за коленки.

— Может, это был все-таки я? — пробормотал Дымов.

— Ну, зачем ты меня обманываешь? Я же знаю, что это был кто-то другой. — Глаза Аллочки наполнились слезами. — Самое обидное, что я даже сопротивляться не могла. Хорошо, он тоже что-то почувствовал и ушел. А если бы не ушел?

Вадим положил ложку на стол, некоторое время тупо смотрел в тарелку с супом.

— Ну? Что-нибудь все-таки скажешь? Или придумаеншь очередную сказку?

Не поднимая глаз, он нашарил руку Аллочки, стиснув, поднес к губам.

— Прости меня, девочка. Правда, прости. Я очень хочу, чтобы ты меня не боялась.

— Потому и врешь?

Он кивнул.

— Ну и зря. Я действительно боюсь, но совсем другого…

— А ты не бойся. Ничего и никого. Обещаю, тебя никто не обидит!

— Даже ты?

— Даже я. — Вадим поднял голову. — Если хочешь, я больше не буду тебе врать.

— Хочу. — Слезы продолжали скатываться по ее щекам.

— Бедненькая моя! — Вадим притянул ее ближе, заставил пересесть к себе на колени.

— Расскажи мне про себя. — Попросила она. — Все, все, все!

— Хорошо, я расскажу тебе. Все с самого начала. Может быть, даже покажу.

— В картинках?

— Что-то вроде того… — Вадим снова взял ложку. — Но сначала, если ты не возражаешь, я дохлебаю твой суп. Зверски хочу есть, а таких борщей я давненько не пробовал.

— Тебе понравилось? — Лицо ее просветлело.

— Мировой супец! — Он кивнул. — Честное слово…

— Ты знаешь, некоторых из наших питомцев я помещаю именно в тот давний свой мир. Получается довольно убедительно, а дети — не взрослые и лишних вопросов не задают. Для них и в сказку поверить неизмеримо легче, а если сказка преподносится подобным образом…

— Но ведь в твоих сказках страшно.

— Конечно. Только настоящее воспитание без страха невозможно. Человек тогда ведь и растет, когда превозмогает свои страхи, когда учится преодолевать препятствия. Может быть, звучит не слишком правдоподобно, но мы и в том жутковатом мире умудрялись жить весело. Кругом умирали люди, по улицам сновали ветряки, а мы скандалили, воевали и веселились. Даже жили не в обычном доме, а в водонапорной башне. Егор Панчугин, Санька, Лебедь… Подбирали в подворотнях сирот, свозили к Ганисяну. Был там у нас такой старик, директор музея. Добрейшей души человек. Пульхен пытался удерживать в городе порядок, воевал с бандами. Мадонна, та самая из Нью-Йорка, была у него правой рукой.

— Она любила тебя?

Дымов удивленно взглянул на Аллочку.

— Как ты догадалась?

— Очень просто. Иначе она не оказалась бы здесь. Все ведь остались там, а она отправилась за тобой. Я ее понимаю.

— Глупышка… — Вадим погладил Аллочку по голове. — Хотя так оно, в общем-то, и было. Кроме того, ей там тоже трудненько приходилось. Подобные времена плохо подходят для женщин. Словом, каждый выживал, как мог. Тех же мародеров и бандитов Пульхен отлавливал чуть ли не каждый день. В одиночку по улицам уже не ходили. Вместо машин использовали броневики и танки. А в лесах попадались порой такие твари, что и врагу не пожелаешь встретить. Мой друг Артур рассказывал о людоедах, живущих в брошенных деревнях, видел он однажды и безразмерыша…