Вместо того чтобы дать ему мелочь или пройти мимо, он встал перед ним и, быстро жестикулируя, сначала чиркнул пальцем по горлу, что я истолковала как «А не пошел бы ты на х…й», затем последовали оскорбительные жесты, которые после шести месяцев, проведенных в Италии, я понимала. Я не могла поверить глазам. У Карлоса Кастанеды не было понятия о «кодексе подворотен»? Он фактически провоцировал опасного типа. Было ли это что-то вроде испытания?

Мы двинулись вперед, и, конечно же, за нами последовал хвост. Мы ускорили шаг, шли молча, под руку. У джипа человек приблизился к нам. Карлос едва успел пропустить меня на место пассажира и захлопнуть дверь, но сам уже не успел сесть в машину.

Сжавшись, я в ужасе наблюдала за ними. Я не слышала ничего, но говорили оба… Человек протянул руку. Он возвышался над Карлосом на добрый фут или больше и все время, пока говорил, не сводил с меня глаз. Я никогда до этого не чувствовала себя так близко к смерти. Отвратительные, налитые кровью глаза, взгляд голодного вампира, — он собирался ворваться в кабину.

Все это время Карлос говорил и говорил. И непрерывно рылся в карманах, грохоча ключами. В один момент он извлек горсть долларовых бумажек и мелочь… С удивительной смелостью Карлос положил бумажные деньги обратно в карман и дал человеку несколько монет. Очевидно, удовлетворившись, тот повернулся и пошел, потом остановился и напоследок жадно посмотрел на меня.

— Карлос! Боже мой! Как ты?..

Он раскрыл ладонь. В ней было полдоллара. Он щелкнул ногтем по ободку монеты, и оттуда выскочило лезвие.

— Карлос, это ужасное предзнаменование! Что это значит?

— Nada, amor! Это проклятое сосуществование — ты себе не представляешь, все катится к черту. Я помню, как Нед Браун зашел сюда однажды и какой-то парень пытался ограбить его, а потом…

Он пустился рассказывать очередной анекдот с бородой, намеренно забалтывая мой вопрос, И ненароком обмолвился, небрежно сунув свой нож в передний карман джинсов:

— Как он смотрел на тебя, carajo! — Годы спустя, когда я расспрашивала его об этом эпизоде, мне было сказано, что это был явный знак того, что я «все еще плачу по счетам».

Когда мы припарковались перед домом моих родителей, Карлос прекратил свои подшучивания и стал очень серьезным. Он рассказал в красках жуткую историю убийства человека гарротой[27] во время государственной службы. Это случилось еще до встречи с доном Хуаном, когда Карлос долгое время брал уроки у пожилого японского генерала, который учил его искусству выжидания, определения возможности нанесения смертельного удара за доли секунды.

— Он скончался у меня на руках. Учитель умер безупречно, подобно воину, но у него была карма, поэтому он не мог войти в пространство магов. (Единственный раз я услышала, что Карлос упоминает карму.) — Позже, когда я встретил дона Хуана, я сказал ему, что у меня есть страшная тайна — ужасная, отвратительная, и я никогда никому в ней не признавался. Я был учеником дона Хуана уже в течение многих лет, прежде чем я нашел в себе мужество сказать об этом кошмаре.

— Скажи мне, estú pido, — спросил дон Хуан, — что может быть плохим вообще? А? Поэтому ты всегда такой тяжелый, такой pesado? Почему я должен встать на голову, чтобы сдвинуть тебя хоть на дюйм? Что это за ужасная вещь, которую ты сделал?

— Я убивал людей, дон Хуан. Много людей.

— ВСЕГО-ТО!? Ты убивал людей? Camjo[28], Карлос, ты убивал человекообразных. И это то, чего ты так стыдишься? Убийство нескольких обезьян? Поверь мне, их всегда так много, что найдется тот, кто займет их место. И ты изнуряешь себя этим «великим секретом»? Qué соñо?

Сначала я ужаснулся этой холодности… Этой чудовищной жестокости! А затем я почувствовал, что тяжелое бремя, моя тяжкая ноша, свалилась с меня. Он заставил меня увидеть свою незначительность. Я был таким важным в собственных глазах, а свою вину я считал такой всеобъемлющей! В действительности же мои действия ничего не означали. Приматы — это мы все, моя радость, если только мы не совершаем рывок и не становимся волшебными существами, какими мы и должны быть.

— Там наверху, — он указал в небо, — там истинные приключения. Не здесь, среди приматов. Мы сгораем ярко, в одно мгновение — да, но мы ничто перед лицом Бесконечности. Ты — искра. Искра в дриминге. Путь воина — это присоединение к Бесконечности. Знаешь, всякий раз, когда я приезжаю в новый город, я иду выговориться к исповеднику. Это не имеет никакого отношения к религии или Богу — я исповедуюсь, чтобы очистить свой дух, обратиться к самому себе.

Я сидела молча и, пряча слезы, закрывала лицо руками.

— Ах, у тебя сейчас особое чувство — маги называют его «онтологическая печаль». Только тогда, когда ты не связана со своим «Я», ты можешь почувствовать ее, эта печаль — безлична, она — волна из той Бесконечности, из темного океана сознания. Когда она наносит удар — бум! — тогда тебе нужен я, именно тогда тебе нужен нагваль, чтобы заставить тебя улыбнуться. Только я могу помочь освободиться от этого.

Видишь, любовь моя, мы даже превратили нечто ужасное между нами в нечто красивое, — мы любим друг друга, а это так много. Спокойной ночи, моя любимая, я люблю тебя. Иди спать прямо сейчас и сразу же позвони своему мужу утром.

Мы поцеловались, и я сразу пошла в свою комнату. Глядя в потолок, я чувствовала смутную тяжесть. Это было плохое предзнаменование, и я это знала.

На следующий день Карлос приехал, чтобы забрать меня из дома. Он вошел поприветствовать мать.

Карлос развлекал ее очаровательными историями довольно долго, пока мне не надоело и не захотелось уехать.

Когда мы остались одни, он спросил:

— Эйми, почему бы тебе не быть подобрей с Сильвией?

Я возразила:

— У нас всегда были сложные отношения. Ты должен понимать это — за столько-то лет.

— Но ей семьдесят три. Что тебе стоит сказать ей: «Я люблю тебя»?

Это были те слова, которые я использовала весьма экономно в отношении матери. Все еще ныли детские раны, и я страстно возражала Карлосу. Мне было уже за тридцать, но я цеплялась за болезненные воспоминания о травмах, нанесенных воспитанием матери, которая страдала тяжелыми депрессиями и иногда была очень жестока, хотя, я думаю, неосознанно. Выслушав простой совет Карлоса, я поняла, что я стала наконец достаточно взрослой, чтобы посмотреть на мать как на яркую, экстравагантную женщину, которая старалась изо всех сил вырастить двух детей, постоянно мучаясь повторяющимися нервными срывами.

Она и понятия не имела, что отношение к роли матери было у нее амбивалентным, — поведение ее было и причудливым, и разрушительным. Она довольно мягко обращалась со мной, с моими друзьями, а потом и с моим мужем; но в то же время ее злило мое поведение на людях. Она постоянно жаловалась на моего отца и не имела никакого представления о рамках приличия.

Я пыталась объяснить Карлосу, как разрушительна была моя жизнь с ней.

Карлос мягко продолжал:

— Только попробуй. Скажи: «Я люблю тебя». Она стара, ну что тебе стоит? Ничего. Кроме того, — шептал он, — если говорить это достаточно долго, ты, быть может, начнешь испытывать любовь, и довольно сильную.

При первой возможности я отважилась и, когда мы прощались, тепло обняла мать со словами: «Я люблю тебя, я так сильно люблю тебя».

Она была поражена:

— Я… Я тоже люблю тебя, малыш.

Я всячески проявляла теплоту и заботу о ней каждый раз, при каждом звонке, при каждом посещении. Я даже сказала ей, что она была замечательной матерью, и благодарила ее за все, что она дала мне. Я никогда не делала этого прежде.

При следующей встрече с Карлосом мы с матерью обнялись и поцеловались. Моя мать сияла, я тоже.