– Гнаток, а где он? – Варя шарила в ватнике дурня. – Тебе ключ давали?

Гнат, улыбаясь, достал из кармана звонок, подергал, позвенел.

– Да не это! Ключ где, ключ? – она покрутила пальцами, изображая поврот ключа в замке.

Гнат рассмеялся и повторил ее движение.

– Потерял? – Она протянула скрыньку Гнату. – Открой! Ты черта разломаешь! Пальцы вон – луженые!

Гнат поиграл шкатулкой, покручивая ее и мыча что-то веселое.

– Ой, Гнат! Вот! – она показала, как, поддев крышку, потянуть вверх.

Гнат замычал, закивал: понял! Взял скрыньку в огромную, черную от въевшейся грязи лапу. Его крючкообразные пальцы поддели крышку.

– Ну вот… Тяни, тяни!

Крышка со скрипом отходит, одолевая сопротивление замка, и, наконец, соскакивает с внутреннего крючка…

Пилотка лейтенанта и фуражка председателя вдруг улетают в сад. Глумского отбрасывает на Ивана, и оба они плюхаются на чей-то плетень, который пружинисто подается назад и, наконец, трескается.

Хата Вари наполняется ярким желтым светом. Вылетают окна, рушится часть стены, гонтовая крыша взлетает в воздух и словно растворяется, открыв дорогу пламени. Несутся вверх и во все стороны какие-то ошметки, осколки стекол, медленно оседают в искрящемся воздухе куски материи, в которых уже не узнать ни блузок, ни платьев, ни скатертей…

Выпотрошенный взрывом ивовый сундук, хлопая полусорванной крышкой, опускается медленно, как парашют. Исчезнувшие в небе обломки гонта вдруг вспыхивают на высотном ветру. Перья от перин и подушек с опозданием поднимаются в потоке горячего воздуха, выбивающемся из костра, который бушует среди трех уцелевших стен. Даже листву с ближайших вишен обил и высушил удар раскаленного воздуха.

Иван и Глумский, придя в себя, бегут к месту взрыва, но у калитки останавливаются, закрыв лица от жара и выкрикивая бессмысленные слова:

– Что случилось?

– Як це? Шо такое?

Васька, прибежав к майдану, лупит ломиком в било. Как будто с утра не переставал. Вокруг лейтенанта и Глумского падает и тлеет горящий гонт. Искрящийся пепел опускается на головы, они смахивают его. Глумский отступает, тянет за собой Ивана.

– Не погасить! И некому. В погреба залезли, решили, бомбежка.

Олена первой появляется у горящей хаты. Платок ее сбился, приоткрыв изуродованную шрамом половину лица. Она прикрывается рукой то ли от жара, то ли от посторонних глаз. Не понять, плачет или смеется.

– От и уехала Варюся. От всех, казала, уеду, от всех! От и уехала!

У калитки лежит угол рамы от свадебного портрета и кусок холста, с которого смотрят строгие начальственные очи Сидора Панасыча.

Иван поднимает перламутровый гребень. Смотрит вверх. Поток горячего воздуха, не унимаясь, уносит всякую мелочь. Туда, туда, в высоту улетает душа, голос, жизнь…

Олена обнимает горячий столб, оставшийся без улетевшей калитки.

– Варюся, Варюся, сама я тебе смерть принесла, своими руками… яка ж ты красива була… як же ты спивала… на счастя ты родилась, на счастя, а де ж оно, то счастя? Де ты, Варюся, может, чуешь меня?

Иван протягивает ей гребень. Она берет его и начинает рыдать по-настоящему, по-бабьи.

Серафима, а с ней Тося мчатся к огню. Девушка останавливается, увидев, что лейтенант жив. Отблески пламени играют на ее мокрых щеках.

Появляются глухарчане, один за другим. Кривендиха застыла, держа в руке сотенную бумажку: отыскала, наконец, свои сокровища. Валерик, открыв рот, глядит, как исчезают в пламени остатки Вариной хаты. Стальная фикса светится, как залетевший в глубину зева огонек.

Сидели в конторе: как ни переживай, а предстояло серьезное дело. Глумский достал из-под половицы бутылку, но передумал, сунул обратно.

– Как же я не догадался, – вдруг простонал Иван. – Изобретатель, химик… Мину-лягушку смастерил. Должен был догадаться! Дистанционно, веревкой, проверить. Или на детонацию!

– Наверно, три кила, не меньше, – пробормотал о своем председатель, глядя на разоренную контору. – Если б то вправду были ценности, это сколько ж ты добра у колхоза забрал!

– О чем ты, Харитоныч? Какие ценности! Не подумал я! Ну, Варюсю-то за что? Он же с ней… Ведь Ясонькой называл! Она ж красивая… пела! Ну, может, Климарь чего сказал. Может, он думал, что я открою скрыньку. Так и она могла быть со мной… Ее за что? Она ж ему служила!

– Иван! Он сотни людей замучил, шо ему такие рассуждения. А вот то, шо ты мог три кила цацек вот так отдать, то я не понимаю.

– Замолчи, Харитоныч. А то удушу!

– Ух и силен ты в своих бабских чувствах!

– А ты что, Тараса рожал – без бабы обошелся?

– Не обошелся. Я Марьку любил. Как меня стали… ну, неприятности… она в Гуте сошлась с одним. Года не вытерпела. Так что не надо мне про баб!

– А где она сейчас?

– Не знаю. Тараса мне бросила. Верил ей, а она кукушка объявилась.

Глумский не выдержал, скрипнул половицей, снова достал бутылку, налили по трошки. Выпили в очередь: нашелся лишь один стакан.

– Ты вот что, – сказал Глумский. – Беги до Тоськи. Она там переживает без тебя. Может, у вас все хорошо будет, не как у других. Дай-то Бог!

Тося, приникнув к плечу лейтенанта, не давала ему сделать хотя бы шаг. Близость его тела давала ей ощущение покоя. Унималась внутренняя дрожь. Слишком много событий произошло за последние дни, и будущее, даже самое ближайшее, угрожало новыми бедами.

Буркан вился у ног. Экономный фитиль лампы лишь рассеивал полумрак. Масляно блестело оружие – «сударев» на столе и «дегтярь» у стены.

– Я сегодня уйду, – сказал Иван. – Вернусь завтра. Ты не волнуйся.

Она отстранилась, словно стараясь запомнить черты его лица. Пыталась что-то сказать, но тщетно. Слова, не успевая воплотиться в звуке, тонули в глубине ее существа.

Буркан гавкнул. Дремавший кот вскочил на этажерку с книгами. Пустая чернильница-непроливашка упала на пол. В окно постучали. Лицо Тоси исказил страх.

Лейтенант усадил ее на стул, на спинке которого висела его гимнастерка с наградами. Взял автомат. Отвел затвор назад и осторожно отпустил, ставя на боевой взвод. Приоткрыл дверь в сенях.

– То я, – прошептал Валерик. – Важное дело.

Он втиснулся как-то боком, усиленно моргая и со вздохами. Свой обычный бравый вид он умудрился растерять за последние часы. На Тосю старался не смотреть. Сверток с чем-то увесистым держал за спиной.

– Глубочайшие приношу извинения, что нарушаю покой!

– Ты где нашел покой? – спросил Иван. – Садись!

– Многое передумал, произвел марксистский анализ ошибок, – продолжил морячок, сев на лавку с отведенной за спину рукой. – Особенно в свете кровавых событий. Решил участвовать в деле. «Если враг не сдается…» В общем, не могу молчать! – Он, наконец, поднял глаза на Тосю. – Антонина, извините, что тогда, на гулянке… Результат подлой провокации. Касаемо лично вас, то самое глубокое уважение и сочувствие. Вот, примите для семейного стола – калорийная свиная продукция.

Он, наконец, выпростал руку и положил стянутый бечевкой холщовый, с пятнами жира, клунок. Тося замахала руками, отказываясь.

– Обидите, как говорится, до гробовой доски! – сказал Валерик.

Тося поклонилась морячку. И, чувствуя, что помешает мужскому разговору, ушла на другую половину.

– Культурная девушка, – сказал Валерик. – Тонкого чувства человек. О чем я? Пуля дура… это говорил. Главное, если мне оверкиль выйдет, прошу сообщить контр-адмиралу Горшкову Сергей Георгичу, командующему флотилией: мол, так и так. Если посмертно к ордену, я не против. Это тоже говорил? Все! Посмотрим, как бандюги отнесутся к «морской душе», – он раздвинул вырез фланельки. – Немцы кричат «шварцетод» и в страхе покидают позиции. – Подумал. – Не всегда, правда, покидают, сволочи.

Лейтенант подвинул к нему ППС. Добавил два запасных рожка.