– Вот так, ро́стишь, ро́стишь, а потом под нож!

– А детей шо, на вечную жизнь рожаешь? – засмеялся Климарь.

Он набросил дужку ведра на руку, попробовал пальцем лезвия ножей.

– Добре намантачил, – сказал Ивану. – Ну, пошли…

В сарае было темновато. Боров издал визг предчувствия. Забегал. Горбыль загородки затрещал от его метания. Климарь, выполняя ритуал, позвякал ножами, лезвие о лезвие, как бы дообтачивая.

– Гляди, под руку не подвернись, лейтенант. А то вместо кабана тебе в царь-жилу попаду…

Размяв массивные плечи, он ударил забойником в стойку. Яшка заверещал так, будто острие вонзилось не в дерево, а в него. Климарь воткнул рядом второй нож. Посмотрел на лейтенанта, стараясь в полутьме оценить впечатление.

– Дверь закрой, а то еще выскочит! Правда, с моего удара не выскакивают.

Забой кабана, как некогда добыча мамонта. Появлялись новые зрители.

– От забойщик так забойщик – любого кнура завалит, хочь на двенадцать пуд, – заявила Попеленчиха, пришедшая с грудником на руках.

– Климарь в лесу живет. Слово звериное знает, – заметила Тарасовна.

– Господи, сколько ж грошей надо, шоб такого борова вырастить, – вздохнула Малясиха.

– По совести надо жить, а не по деньгам, – сказал Маляс, подняв поучающе палец. – По науке марксизьма.

Варя, решившись, накинула на плечи «варшавский» платок с бахромой, отливающий серебром. Пошла к собравшимся медленно, будто нехотя.

Появились участницы «порожнего похорона», компания бойких девчат – Орина, Малашка, Галка и Софа. Они управились со своим делом, вытерли слезы и теперь весело болтали. Софа, как всегда, стреляла шелухой от семечек, подобно зенитному автомату, выбрасывающему пустые гильзы.

– Быстро схоронили! – съехидничала Малясиха.

– Там Голендухи закапуют, – объяснила Орина. – А у нас слезы кончились.

– Ой, девки, – сказал Маляс. – Раньше цельный день плакали. Понимали!

– Раньше плетень выше хаты был, а языками траву косили, – отбрила охотника Малашка.

Варя появилась у плетня под эти побрехушки. Все головы тотчас повернулись к сельской красуне.

– Варюся, опачкаешься… платок вон какой нарядный, – заметила Галка.

– Ой, Варя, тебе в концертную залу, шоб генералы хлопали, а ты тут у нас, – искренне восхитилась Орина.

– А шо тут? – спросила красотка. – Я думала, праздник какой!

– Представление: у забойщика заместо борова лейтенант! – рассмеялась Малашка.

Варя от этой шутки лишь помрачнела.

Все смотрели на закрытую дверь сарая, ждали. Донесся звук падения тяжелого тела, треск загородки. Со звоном покатилось ведро. Варины пальцы сжали оплетку тына.

Хряк издал пронзительный смертный визг – на всю деревню и дальше. Возня продолжалась. Затем послышался звон ударившей о жесть сильной струи.

Иван открыл дверь и появился в проеме, держась за стояки. Он ничего не видел. Все лицо его было в крови, густые пятна покрывали гимнастерку. Он выбирался из сарая на ощупь.

Варюся бросилась к нему, не обращая ни на кого внимания.

– Что с тобой?

– В лицо ударило, – он старался руками, тоже кровавыми, очистить глаза.

Варюся вздохнула с облегчением и, стащив с головы серебристый ослепительный платок, вытерла глаза лейтенанта, щеки, нос, губы. Словно из-под снятой маски проступило лицо. Цел Иван!

– Ой, Варюся, от доброй души спортила платок, – не без ехидства заметила Малашка.

Климарь выглянул из сарая. Бросил пристальный взгляд на окровавленный платок Вари, на то, как ее пальцы все еще держат ладонь лейтенанта. Прохрипел что-то, снова исчез в сарае. Появился с ведром и кружкой. Черпнул из ведра.

– Здоровенный, он як брыскнуло! – сказал Маляс супруге. – Ой, колбасы будет!

– Колбасы! Вон Варе платка не жалко! Такой, может, дорожче нашей хаты.

– Лейтенант, брызнуло, звини. Больно здоровый боров, сердце як насос. Выпей горяченькой! – Климарь протянул кружку. Из нее падали капли крови.

– Не любитель.

– Зря. От этого у мужиков сила. Правда, Варюся?

– Я тебе не Варюся, – вспыхнула спивачка.

– Извинить, Варвара Михеевна! Верно у нас один теринар говорил: положиться на женский пол можно, а полагаться нельзя. – Он засмеялся и выпил содержимое кружки звучными глотками. – Ой, Варвара Михеевна, не увлекайся лейтенантами: народ легкий, як пташки! Залетит у форточку, а у дверь вылетит!

Серафима остервенело стирала гимнастерку Ивана, бросив в ночвы мешочек с золой и натирая над парящей водой два куска кирпича.

– Гулянка сегодня, радость у людей, а он, заместо, чтоб радоваться со своей, железяку к сердцу прижмет – и патрулювать!

Она потерла и извлекла гимнастерку. Посмотрела на свет.

– О… кровь смыло, а дыры намыло. Сопрела рубаха в труху. Ну, подштопаю, конечно, сюды две латки… И то сказать: вещь с фронту. При одной парадной гимнастерке останется. Дед девять разов сватался, и кажный раз в новом. В габардине приходил: видно было, шо жених!

Из хаты появился, протирая глаза, всклокоченный Валерик.

– Ну, очнулся? – спросила Серафима. – Из-за него гулянка, а он спит.

– Поднимаю якоря! – доложил морячок. – Свистать всех наверх!

– Наверх! Ты сначала спустись вниз, в погреб, там дежка с квашеной капустой, огурцы соленые в рассоле. И ковшик там!

Гнат, с полным мешком на спине, брел из леса. Ноги загребали пыль.

Он пытался петь, но обычного бодрого мычания не получалось, устал. Мешок заставлял сгибаться.

Он замедлил шаг, прислушался. Где-то настраивала инструменты деревенская музы́ка[3]. Неожиданный жалобный крик скрипки, звон и стук бубна, перебор цимбалов. Потом тишина. Гнат остановился, сделал несколько нелепых танцевальных движений, мешок давил его, по лицу пробежали капли пота.

Рамоня, сидящий у своей развалюхи, проводил дурня взглядом мутно-белых глаз:

– Счастливая людына! Ноги на земле, а голова в небе, у Бога.

У плетня Кривендихи народу добавилось. Зрелище забоя борова незаметно переходило в общее празднество. Оркестранты уселись во дворе на лавке и настраивали инструменты. Оркестр нехитрый: троистая музы́ка, сельское трио. Музыканты – двое седых братьев-гончаров Голендухов с бубном и цимбалами да скрипач, хромой подросток Петько. Переглядывались, пробовали нащупать лад, подстроиться друг под друга.

– Куды ж ты, брат, подбил низко!

– А то! – бурчал старший. – Цимбалы три года висели, ослабли. И крючки сильно цепляют, гнутые.

– Та ты сам стал гнутый.

Иван подошел к сараю Кривендихи. Хозяйка носила к летней кухне сковороды и кастрюли. Васька сидел неподалеку, почесывая босые ноги. У него были смышленые, уже почти взрослые папашины глаза, но сопливый нос, ноги в синяках и цыпках говорили о детстве.

– Варвара с Климарем говорила? – спросил лейтенант.

– Было. А я голяшки свинячьи стибрил, – Васька приоткрыл рубаху, показывая трофей, завернутый в лист лопуха. – Холодец будет. А шо от вас?

– Я говорил: шоколад.

– Добавить надо.

– По шее?

– Не, я ж по делу. Положено торговаться. С пулемета пострелять дадите?

– Потом.

– «Потом»! Война кончится, пули заприходуют. А зараз свои, – он показал патроны.

– Договорились.

– Три очереди по пять патронов! Не, по семь.

– По шесть.

– О це дело! – обрадовался Васька. – Серьезный разговор. Сторговались! Климарь говорит: «Шо, крутишь на две стороны?» А она говорит: «Твое дело свинячье, сполнять, шо положено…» А он говорит: «Ты сразу мне передавай, какие будут приказания. Долго возиться уже нельзя. Лейтенантик с шорохом». А она говорит: «Я твоего свинячьего языка не розумею, а шо надо, зроблю».

– А он?

– Сплюнул. Все! Сиканамора буду! – Васька провел пальцем по зубам и цыкнул слюной: страшная пацанья клятва.