– Гони ее, гони! – прошипела Малясиха. – Не хватало, шоб возле нас. Гони на чужой двор!

…Маляс нахлестывал прутиком усталую лошадь. Оглянулся. На улице было пусто. Стараясь не скрипнуть, отворил ворота. Так же тихо ввел бричку во двор. Чуть заметен был над крышей покосившийся флюгер-петух.

– Погляди, Ваня, – Серафима поднесла поближе к плошке выстиранную жилеточку с вдетой шнуровкой. Краски играли на вышивке-мулине. – Бачь, як кетлик отстирался. В трех щелоках старалась. Новенький, як вчера пошили.

– Какая ж хозяйка бросила его под ноги, в грязь? – спросил Иван.

– Та никакая хозяйка не бросит. Одной вышивки на два месяца работы. Вам, мужикам, что… гимнастерку напялил, галифе затянул и добре, а для бабы!.. Как можно бросить под ноги? Я б лучше померла, а не бросила!

– «Померла?» – Иван задумался. – «Померла». Это ты верно сказала. Знать бы, чей кетлик.

– А шо тут знать? Такая корсеточка только у Нины Семеренковой, ей Варюся шила и вышивала. Лучше Варюськи никто не способный. А ты, Ваня, на сене валялся, – бабка вынула из волос внука несколько травинок. – Хорошее сено, дубровное.

В дверь неожиданно бухнули кулаком. У Попеленко было мокрое от пота лицо, глаза ошалелые, карабин в руке подрагивал. Голос прозвучал хрипло:

– Товарищ командир, Иван Миколаевич!..

– Тихо ты, – бабка крестится. – Як с Лысой Горы прибежал, Господи спаси. Ты говори, не трясись!

– Беда! Ой, беда! Товарищ лейтенант, допомогайте! Як покойника вижу, мне аж млосно, руки-ноги валятся. А там такое, не дай бог!

Они выбежали со двора. Иван на ходу натягивал гимнастерку, придерживая одной рукой фонарь. Попеленко дышал в затылок.

– Где? – спросил лейтенант.

– У Семеренковых.

Иван пустился во всю прыть.

– Товарищ командир, потихше! – закричал помощник, безнадежно отставая.

Иван, хрипя, ворвался во двор гончара, нечаянно толкнул Тарасовну, которую любопытство, смешанное со страхом, заставило замереть у калитки.

Луч фонарика побежал по лицам. Глумский… Семеренков… Тося! Да, Тося! Девушка прикрылась от света рукой. Иван вздохнул с облегчением. Только теперь он обратил внимание на повозку.

Комсомольский секретарь сполз с сиденья и сложился, словно в молитвенной позе. Не шевелился. Сиденье было в крови. Все стояли вокруг, не в силах двинуться с места.

В ногах у Абросимова лежал скомканный брезентовый плащ.

– Расстели! – сказал лейтенант своему ястребку.

Он поднял Николку и почувствовал запах пота, крови и мочи, неизменных спутников мучительной смерти. Только в литературе и фильмах умирают красиво. Плащ лег на траву. Иван осторожно положил парнишку на брезент. Тело показалось по-мальчишечьи легким.

Светлая рубаха секретаря была в крови. Нож размашисто раскромсал ее на груди так, что без труда можно было распознать в разрезах пятиконечную звезду. Ладони тоже были изрезаны. Изо рта торчал листик бумаги.

Верхняя губа Николки вдруг вздернулась, открыв два слегка выщербленных зуба. Бумага изо рта выпала. Иван, вздрогнув, взял ее и охватил пальцами запястье Абросимова. Вена не билась, но запястье, почудилось, было теплым, даже горячим.

– Ну, шо, теплый? – догадалась Серафима.

Бабка неслышно возникла за спиной Ивана.

– Посмотри, – сказал лейтенант.

Серафима слыла целительницей. Положила ладонь на лоб Абросимова, потом ощупала шею.

– Сдается, шось подергивается в нутрях. Ваня, перевязать надо!

Тося тут же исчезла.

– А як тут перевязать? – засомневалась бабка. – Кругом порезано. Ой бо… За шо ж его так? Ему бы крови влить подходячей. Дохтора умеют!

На темной улице были едва различимы силуэты людей. Глухарчане высыпали из хат, но не подходили близко: все уже знали, что бричка привезла чужого. Надо было подождать, пока начальство все выяснит, а то еще запишут в свидетели или куда пошлют. Кто первый сует нос, тот по носу и получает.

– Ты куда? – удержала Кривендиха Валерика. – То ихнее дело, ястребков!

– Ну, хто повезет до дохторов? – спросила Серафима.

– Ночью через лес? – отозвался Попеленко. – Мало одного мертвяка?

Семеренков не отрывал глаз от мальчишки в бричке. Глумский смотрел в землю. Пробормотал:

– Тадеевна, не довезти его.

Позади Ивана раздался треск разрываемой простыни. Он обернулся. Тося подала ему длинный лоскут, тут же оторвала второй. На этот раз она осмелилась посмотреть прямо в глаза Ивану. На щеках ее блеснул свет. Слезы?

Глумский приподнял парня. Иван окончательно, до края, разрезал рубаху. Сначала перевязал еще сочащуюся кровью грудь, потом ладони.

– За нож хватался, – сказал Глумский. – Зелененький совсем пацан. Белый уже, а кровь сочится. Молодое хочет жить.

Иван протянул руку за очередным лоскутом, обернулся. Сильными пальцами лепщицы Тося продолжала рвать простыню и подавать лоскуты. Иван задержал ее пальцы в своих. Она не опустила взгляда. Она была с ним в эту минуту, заодно с ним, он ощутил это единение.

– Попеленко, запрягай Лебедку, я поеду, – сказал Иван.

– Щас, – сказал ястребок. – Щас, я швидко, в секунд!

Но не тронулся с места.

Глухой старческий голос донесся из сумрака, из глубины ночного пространства:

– Шо тут стараться? В село въезжал, уже не дышал.

Луч фонарика скользнул по кругу и выхватил бельмастое, будто застывшее лицо столетнего вещуна Рамони.

– Ты шо, сам дошел, Рамоня? – удивилась Серафима.

– Ноги дошли.

– И учуял, шо не дышит? – спросил Попеленко, который, кажется, слегка обрадовался словам Рамони.

– Человек, когда пищу приймает – земная тварь, а когда дышит – небесное творенне. А мне до неба вже близко, оттого чую.

Глумский помог Рамоне опуститься на колени.

Узловатые, высохшие пальцы старца скользнули по телу, иногда задерживаясь.

– Пустые жилы, – говорит он. – Утекла жизнь.

– Господи, – Серафима перекрестилась. – Курицу зарезать зараз трудней, чем человека, она гроши стоит. Упокой, Боже, душу усопшего раба твоего и прости прегрешения, вольные и невольные…

– Какие там прегрешения, – говорит Глумский. – Не успел. Кто у него из родных, а?

Иван, вспомнив мать, сестренку, гитарные переборы, уютный дом, ничего не сказал. Повесил фонарик на пуговицу, стал шарить в бричке.

Луч света дернулся, выделил алые мальвы над Абросимовым, долетел до покачивающегося петуха-флюгера. Лошадь потянулась к траве, потащила бричку, едва не опрокинув лейтенанта. Попеленко схватил вожжи, удержал.

Иван нашел на дне брички пистолет, бегло осмотрел его. Сунул в карман.

– Омыть надо да псалтырниц звать, – крикнула Тарасовна, боясь оторваться от калитки.

– Это родные решат, с похоронами. – Глумский приподнял и отстранил Рамоню. – А пока на старый ледник, где молочарня была…

– Эх, Харитоныч, – говорит Серафима. – Зачем церкву рушил? Поставили бы там, свечки зажгли. А так на старый ледник, во тьму адскую.

Попеленко наклонился, чтобы взяться за брезент. Увидел ноги Семеренкова. Посмотрел снизу вверх, на лице его отразилась усиленная работа мысли. Спросил у гончара:

– А як же лошадь во двор заехала? А?

– Не знаю… Может, толкнула ворота?

– А потом за собой закрыла? Товарищ лейтенант, интересный факт!

– Попеленко! – ответил за Ивана Глумский. – Когда ты спишь, я у тебя крышу с хаты могу утащить, не услышишь. Давай, берись!

Иван, Глумский и Попеленко осторожно, как если бы Абросимов был жив, уложили тело на бричку, расположив его между сиденьями. Ноги свисали.

Кто-то тронул лейтенанта за плечо. Тося протягивала подушку. И на этот раз она не отвела взгляда, как если бы смерть хлопца разрушила какую-то преграду между ними. Мгновенная догадка пронзила лейтенанта: в гибели Абросимова она видела намек на судьбу его, Ивана, и хотела сказать, что она с ним, переживает за него.