Дверь хаты не могла скрыть задыхающегося женского плача. Попеленко вздохнул, но ничего не сказал.

Они вышли за калитку. Ночь перекатывалась через свою вершину. Намечался восход поздней луны. Село затихло.

– Ну и какое движение в селе?

– Семеренков пошел на карьер.

– Среди ночи?

– Он там ночью часто морочится. Берет «летючу мышу». А, може, фонарь ему и не нужный. Балакают, пальцами видит.

– Хватит про чертей.

– Я не про чертей. Про гроши. Черти ему гроши носят! Васька там в глине нашел шесть сторублевок. Зеленоватеньки с синим. «Десять червонцев» написано. Ленин, как положено. Черти, а уважают!

– И где же они?

– Счезли. Нечистые бумажки! Как жинке отдал, так враз счезли. Дьявольские дела! Вы б не ходили в карьер серед ночи!

Карьер, где добывали глину, находился в стороне от села и от гончарни. Он угадывался среди травы темным провалом. Дальше чернел лес. Над лесом поднималась кривобокая луна.

Яма казалась бездонной. Вниз вела лестница из жердей, рядом был вкопан коловрат для подъема грузового корыта. Свет луны выделил разбитый полугусеничный «ханомаг» с языками копоти на борту. Бронетранспортер стоял недалеко от обрыва.

Иван поглядел вниз. Никого не было видно.

– Денис Панкратович!

Ни движения, ни ответа. Иван подошел к «ханомагу». Посветил. С передних колес покрышки были срезаны на подошвы к валенкам. Пацаны, похоже, старались соскрести черный крест с борта, но немецкая краска въелась прочно.

Лейтенант влез в кузов. Включил фонарик. Возник моргающий луч: лампочка по-прежнему барахлила. Увидел бурые пятна, черные следы пламени. Пощупал борта. Посмотрел на палец, мазнул по руке: копоть. Залез под сиденье. Вытащил клочок синей бумажки. На нем – летчик с парашютным ранцем: остаток пятирублевки. Спрятал в карман. Фонарь погас.

Привстав, увидел свет «летучей мыши» и смутную фигуру человека на дне карьера. Спустился по лестнице. Тут же споткнулся о поломанную тачку.

Семеренков ничего не слышал. Сидел на корточках, крошил кирочкой куски глины, разминал, принюхивался и даже касался языком. Вздрогнул, увидев рядом сапоги.

– Ты откуда? – спросил испуганно.

– Сверху. А вот вы откуда?

– Я снизу. В шурфике копался, – гончар указал на зев небольшой пещеры. – Глина… Червинки много, а жовтозарянки нет и нет.

– Почему ночью?

– Она от фонаря светится. Вот так один раз нашел. Днем не увидел бы. Тонкий слой.

– А вот при немцах… тоже? Ну, старались?

– Ты про это пришел спросить, Ваня?

– Вы ж днем не хотели говорить.

Семеренков приложил ко лбу лепешку глины. Сказал:

– Голова, бывает, будто горит. А глина всегда холодная, хоть в жару.

– Верно, что немцы отдали гончарню Сапсанчуку?

– Тебе, видно, много чего сказали. Верно, Ваня, верно!

– Говорят, он к Нине сватался.

Гончар вздохнул, промолчал.

– Значит, и это верно. А в Берлин ездили с глечиками?

– Глечики ездили. На выставку. – Гончар усмехнулся. – «Творчество освобожденных народов».

– А сейчас держите связь с Сапсанчуком?

Сверху, по желобу, неожиданно сполз ком земли. Иван поднял ствол пулемета. Гончар задул фонарь. «Летучая мышь» дрожала в его пальцах.

– Есть у вас связь, – прошептал Иван. – Вы, Денис Панкратович, врать не умеете.

Прислушались. Гончар наконец сказал:

– Я не вру, я молчу. Что это – связь? Когда трясешься в день и в ночь? Кусок земли осыплется, а ты… Вот как сейчас. Связь! Ладно, меня допрашивай. Тосю не трогай. Она и без того… Солнце не взошло, а я дрожу: вернется, нет.

– Откуда вернется? От родника? Да?

– Убьют тебя, Ваня. Далеко забираешься.

– Может, убьют. Рассказали бы, что знаете, стало б лучше.

Иван взялся за перекладину лестницы. Полез. Услышал:

– Не лучше! Только хуже!

Когда Иван глянул вниз, никого не заметил. Мелькнул свет. Гончар опять залез в свою пещеру, как в убежище.

Ущербная луна выделяла улицу, деревья, стены хат. Попеленко издали заметил Ивана, потрусил навстречу.

– Живой, товарищ командир!

– Временно.

– И то добре. А я думаю: вылезет лейтенант с чертового карьеру чи не?

– Похоронил меня?

– Не, шо вы! А все ж таки… с Семеренковым серед ночи – ой! Малясиха бачила, як гончар вроде во дворе сидит, а сам у карьеру. В двух местах – разом! Как объяснить такое явление? Просто страх!

– А Малясиха как сразу в двух местах оказалась?

– Ага… Шо ж, выходит, она тоже? Не исключаю.

Они шли по улице, еще тихой. Лишь кое-где взлаивали собаки.

Из-за тына выглянула голова. Вторая. Головы белые, седые. Голендухи! Зашептались по-стариковски громко, полагая, что слух у всех неважный.

– Ну во, ястребки! А комбикорма у коровника склали. Чувалов десять. Отсыпать с кожного по ведерку – нам чувал буде.

– Може, утречком?

– Не. Шо ночью вкрал, то в день не найдут, а шо в день взял, то и ночью сыщут.

– Это точно. А помнишь, мы до пана за семенной картоплей ходили? Молодые ще.

– Да… Пан не колхоз, всего много было, уворовать одно удовольствие.

– Ворюги шебуршатся, – прошептал Попеленко. – Комбикорма завезли. У нас в день работают на колхоз, а ночью с колхоза воруют. Такая булгахтерия, шо Яцко не разберется. Но я их приметил. Токо б тестя не заловить, от жинки достанется!

Иван все стоял посреди улицы в задумчивости. От света луны колеи в песке казались заполненными тушью. Попеленко покашлял, напоминая о себе, и не выдержал:

– Я, конечно, понимаю, товарищ лейтенант, шо у вас в голове якась тактика, а только скажить, будем делать засаду?

– На кого?

– На расхитителев. Развелось их. В коллектизацию у них отобрали, теперь они обратно стараются. Уже перевыполнили.

– Черт с ними. Понаблюдаем.

– Так словить надо! От колхоза премия.

– Наблюдать будем за родником.

– У родника чего воровать? Воду? Чи вы за Тоськой наблюдать? Так то без меня!

– Пошли!

Присели на безымянный, заросший холмик, в самом основании Гаврилова холма. Сквозь кусты просматривалась тропка к роднику. Цветы из крашеной облезлой жести поскрипывали и позванивали. Рядом находился сырой черный холмик с дощатым обелиском. «Штебленок… при защите жителей села…»

Ниже, в полусотне шагов от кладбища, Иван увидел ту самую вербу, под которой ждал Тосю, чтобы объясниться с помощью химического карандаша. Казалось, с той поры прошло много дней. Листья вербы отливали серебром.

Луна бледнела, а воздух становился серым. Село внизу стало исчезать.

– Туман ползет, – сказал Попеленко. – Поганое дело.

Один из венков на кресте неожиданно покосился и упал вниз с хрустом и скрипом.

– О Господи! Сохрани и помилуй! – Попеленко перекрестился.

– Я думал, ты только в чертей веришь.

– Сумневающийся я, – прошептал ястребок. – До войны прослухав две лекции. Первая, шо Бога нема, а вторая, шо Бога точно нема. А потом в зоопарк свозили, и я засумневался.

– Обезьян увидел? – Иван заметил, что на фоне улицы, прикрытой белой марлей тумана, проступила темная фигурка. Тося шла с ведрами на коромысле.

– Обезьяна шо? А вот жирафа! Голова выше трубы на хате. В очах слеза. Дивится на людей зверху, и такая у ней печаль! И вухи круглые. Без Бога такую животную не придумать. Не-е, – Попеленко замотал головой.

Среди тумана тонкая фигурка Тоси казалась невесомой, как будто из бумаги вырезанной.

– Вон ваша, – прошептал Попеленко.

– Чего она так рано ходит?

– Семеренковы… их не поймешь. Може, у родника тоже гроши? Та не, святой родник. Мой дед с него воду без крестного знаменья не брал.

Тося приближалась. Движения ее были, как всегда, легки. Одной рукой придерживала коромысло. Иван замер.